Артем Анфиногенов - А внизу была земля
Из капониров, разбросанных в шахматном порядке, выкатывалась, подстраивалась к кореннику-командиру очередная группа. Возможно, братского полка. Или комбинированная, сразу из трех полков, здесь расположившихся. Не задерживаются, скученность рискованна, время выхода на цель строгое… Пыль до неба, понеслись попарно…
До своих, до эскадрильи Комлева, оставалось рукой подать, когда низко-низко, вровень с придорожными топольками, замаячил самолет, — ни высоты у него, ни скорости, — и Степан узнал, чей это ИЛ: «тринадцатый»! Кузя! Покачивается, зависает, упрямо целит на полосу. Конвейер действует, взлет групп продолжается.
Захваченный жизнью, с которой свыкся, Степан шел, не останавливаясь. Грязный, едкий воздух, задубевшие на турели ладони и ударяющие в сердце картины кровавой тяжбы смерти и жизни (дневальный в общежитии вскинет, скатает на лежанке чей-то матрац), — он принимал все это, терпел, тянул, ожидая встречи со Старым Крымом, с женой и дочкой…
— Куда!.. Стой! — криком исходил только что вернувшийся с задания Борис Силаев. Финишер рядом с ним пулял из ракеты, не надеясь на пиротехнику, размахивал вовсю красным флагом, сам лейтенант, негодуя, приплясывал и свистел, заложив пальцы в рот, как голубятник. Было с чего: летчик Гузора садился, выпустив вместо шасси, вместо колес, — щитки-закрылки. Неистовство стартовой команды, должно быть, привлекло внимание Гузоры, и он неохотно, озадаченно, как бы через силу потянул на второй круг…
Степан стремительно пересек посадочную.
— Не спугни лупоглазого! — накинулся на него разгоряченный Силаев. — С Херсонеса притопал, так здесь грохнется, глаза-то квадратные. Не упускай его, слышишь? — говорил лейтенант финишеру. — Меня на КП ждут.
— Вот же он, товарищ лейтенант, ваш ведомый! — Финишер, «махала», не хотел оставаться один на один с неразумным Гузорой. — В третий раз заходит.
— Выпустил? — громко спрашивал Борис, отлично видя, что шасси ИЛа — в убранном положении.
— Выпустил.
— Что выпустил? Где?
— Щитки выпустил.
— Ракету!.. Еще!.. Конон, маши! Работай! О, господи, стрелок-то у него кто? Видит, командир ополоумел… Ну, дает прикурить Херсонес! Я такого огня вообще не встречал, из каждой палки садят… Ты где пропадал, старшина?
— Недалеко. В Старом Крыму.
— Домой махнул?
— Домой.
— То-то не видать… Дошло-таки до Гузоры, вспомнил про колеса, выпустил. Теперь аэроплан подвесит. Обязательно подвесит. Такой летчик, не одно, так другое… И сколько же ты гостил?
— Не гостил я, Борис Максимович, приехал, уехал. Быстро обернулся. Ни доченьки, ни жены…
— Убили?
— Нету. Ни доченьки, ни жены.
— Повнимательней, Гузора, повнимательней… сел! Сел, не катится. Выдохся. Обессилел… И на том спасибо… И что, никаких следов? Ничего не узнал?
— Товарищ лейтенант, вас на КП зовут…
— Есть на КП!..
Командир полка на ходу «тасовал колоду», меняя составы групп и отбиваясь от требований ненасытного штаба дивизии. «Еще две группы?! Не могу, товарищ полковник!»
— «Почему?» — «Нет самолетов, нет ведущих». — «Что значит — нет!» — «То и значит: нет! У других есть, у меня — нет. Хорошо бы одну собрать». — «Кто поведет?» — Командира полка ловили на слове. «Миннибаев». — «Позывной?» — «Стрела-девять». — «Давайте Миннибаева!..»
— На сегодня у нас полковой лидер Силаев, — сказал Крупенин. — Больше всех вылетов на Севастополь — у него. Шестнадцать, Силаев?
— Так точно.
— Без единой пробоины?
— Пока…
— Отдыхайте, лейтенант Силаев.
— Слушаю… Одна пробоина отмечена, товарищ командир. Осколок. Как бы в следующий раз немцы поправку не внесли.
— Отдыхайте…
— Слушаю…
— Самолет под номером «семнадцать» даем Гузоре.
— Нельзя, — возразил Силаев.
— Что — нельзя? Херсонес от вас не уйдет.
— Уйдет, не заплачу, а Гузоре «семнадцатую» — нельзя…
— Она как раз Гузоре подходит. Легка, удачлива.
— Товарищ командир, возьмут немцы поправку, я не зря сказал…
— Отставить! — цыкнул на лидера Крупенин. — Что за настроения? Что за Ваганьково?.. Отставить!
— Товарищ командир, машину жалко, — пошел в открытую Борис.
— Машины на потоке, на конвейере, комплект получим… Отдыхать! — распорядился командир.
Непривычный для слуха, такой лестный эпитет «лидер» сел Братухе на язык.
— Лидер, просвети, — обратился он к Силаеву. — За этой войной все книжки из головы вон: в прошлом-то веке, в первую оборону, — наши брали Севастополь? Или только обороняли?
— Не брали.
— Сестра Даша, матрос Кошка, да?.. Точно, что не брали?
— Хотя, да, вспомнил. Толстой писал, потом наш, Сергеев-Ценский… И откуда же вступил в город неприятель?
— По-моему, через Сапун-гору…
— Через эту? Которую мы долбим? А кто напишет, как мы входили?
— Сами не забудем. Детям расскажем.
— У кого будут.
— Это правильно.
Собрание переносилось с часу на час, сдвигалось — подстраивались под докладчика Комлева, с утра не вылезавшего из кабины…
Летчики и стрелки, свободные от работы, поджидали капитана возле брезентовой палатки, приспособленной для ночевки техсостава. Таких палаток поднялось несколько, они придают аэродрому бивачный вид… стан русских воинов в степном Крыму.
Разгульный ветер, запахи просохшей земли, бензиновой гари, пороховой окалины. Вернувшиеся с задания и те, кто на очереди, — в куртках, ветер свеж.
Урпалов, терпеливо карауливший капитана, уловил беду на глаз — по строю возвращавшихся ИЛов, — строй растянулся, как гармонь. «Где Комлев?» — кинулся он к первому, кто зарулил. «Сбили», — коротко, удручающе просто сказал летчик, быстро проглядывая номера садившихся машин. «Сбили над целью», — добавил он, в лице ни кровинки, губы непослушны. «Казнов?» — спросил Урпалов. «И Казнова нет?» — «Нет». — «Блуданул…» — «Казнов?!» — ««Мессера» откуда-то взялись, я даже не понял. Стрелки отбивались… Петя, живой?» — «Еще не очухался…» — «У тебя хоть что в ленте осталось?» — «Ни одного снаряда…» — «Я говорю, лупили…»
Связной картины, как водится, нет, каждый выдвигает свою версию. «Капитан пошел на цель с разворота, накренился и — бах!» Третий припоминает трассу с «двухсотки», как бы упреждающую пулеметную очередь, направленную куда-то вниз, в дымы, в сумрак лощины, где ни черта не разобрать. «И там же загорелся факел». Это подхватили, стали повторять: да, да, факел. Для большей убедительности, может быть, из желания подкрепить общую надежду, в ход пошли сравнения: «Парашют повис, как одуванчик», и даже: «Хризантема парашюта»…
