Константин Феоктистов - Зато мы делали ракеты. Воспоминания и размышления космонавта-исследователя
Конечно, новый инженерный опыт, особенно опыт преодоления наших собственных ошибок, опыт приема на станцию шестнадцати экспедиций и двенадцати грузовых кораблей, более чем четырехлетний опыт эксплуатации станции, был получен. Но опять же, это всего лишь инструментальные достижения.
В 1980 году я предпринял очередную попытку полететь на станцию. Было и время, и предлог. Надо было провести ремонт системы терморегулирования — вскрыть (буквально — разрезать трубки) магистрали, заполненные жидкостью, и установить новые насосы во вскрытый контур. Мысль о полетах никогда меня не оставляла, но оторваться от своей работы было трудно. Годами не брал отпуск. Не покидало ощущение, что стоит отлучиться хотя бы ненадолго, и с моим делом что-то случится. Это ощущение возникло не на пустом месте.
Например, летом 1962 года взял отпуск и уехал в Латвию. Вдруг вечером позвонил Флеров: немедленно возвращайтесь — очередной заговор начальства. Сел в машину и уже утром был в КБ. Но все равно опоздал. Операция была уже проведена: мой Девятый отдел разделили на три части. Два отдела оставили на территории бывшего КБ Грабина, расположенного по другую (от основной территории КБ) сторону железной дороги, а корабельные проектанты вместе со мной направлялись в главный корпус на основной территории, в проектный отдел, который до того занимался только ракетами. Королев разводил руками. Решение принято, оформлено приказом («согласовано наверху!»), и он ничего не может поделать.
Верить С.П. никак было нельзя: такие решения без него не проходили. Потом уже понял, что он заподозрил Бушуева в сепаратизме. Дело в том, что инженеры, работавшие над космическими аппаратами, почувствовали, что С.П. начинает (без специального умысла, конечно) задерживать работы: без него ни один вопрос, связанный с загрузкой завода и конструкторских отделов, решить было невозможно. Я бы сказал, что это сложилось вполне естественно: Королев объединял дело. Но он действительно был перегружен работами и по остальной тематике КБ, связанной с разработкой боевых ракет, хозяйственными и организационными делами. К нему просто трудно было пробиться. А тут в академии возникла мысль (у Келдыша, надо полагать, а может быть, у Петрова, будущего директора Института космических исследований) о том, что нужно создать организацию, в которой бы сотрудничали и разработчики космических исследовательских приборов, телескопов и т. п., и инженеры, разрабатывавшие космические аппараты и корабли, электрические схемы и приборы, то есть объединить их с филиалом королёвского КБ, расположенном на территории бывшего КБ Грабина, с его заводом, подчинявшимся Бушуеву.
Мысль о том, чтобы поставить дело космических исследований, разработки и создания исследовательского оборудования и инструментов на прочную инженерную основу, была, в принципе правильной, и у нас в филиале о таком варианте могли идти разговоры. Судя по всему, какой-то гад донес С.П., мол, собираются удрать! Бушуев подозревал в этом доносе Мишина — вполне могло быть. Таким образом, заговор созрел не против меня, а против Бушуева. Его сняли с должности начальника филиала, а меня с моими корабельными проектантами перевели в главный корпус КБ на всякий случай, чтобы, с одной стороны, можно было непосредственно приглядывать, а с другой — выбить почву из-под ног сепаратистов, буде они вдруг опять проявятся.
Другой случай, еще раз показавший опасность длительного отсутствия в КБ, был связан с моей четырехмесячной подготовкой к полету на «Восходе». Когда вернулся в КБ после полета, то обнаружил, что уволен с предприятия (С.П. оправдывался: «Это решение министерства — вам предстоит встречаться с иностранцами, ездить по всему миру, будете при этом в качестве работника академии»), работы по проекту корабля «Союз» передали от Бушуева к другому заму С.П., другой группе проектантов, и изменили само назначение корабля. Он, видите ли, должен был стать кораблем военного назначения! После грандиозного скандала я был восстановлен на работе, вернул проект «Союза» себе и моим проектантам, к его первоначальному назначению, уведя от бессмысленности военного применения. Много усилий пришлось потратить на то, чтобы завод продолжил работать по уже выпущенной документации. И так бывало не раз. Когда же руководителем нашей организации стал Глушко, опасность длительного отсутствия в КБ, как мне представлялось, уменьшилась, хотя и Глушко тоже был из «одесситов».
Летом 1980 года я был включен в экипаж, в который также входили Леонид Кизим и Олег Макаров, и начал подготовку к полету. Врачи центра подготовки всячески цеплялись ко мне опять, в основном в связи с перенесенной в детстве язвой желудка, но поначалу удавалось от них отбиться. В сентябре (к первоначальному сроку полета) медицинское заключение было положительным и подтверждалось, что наш экипаж остается основным. Но затем срок полета перенесли на ноябрь, и мои противники вновь оживились. Конечно, вполне может быть, что это лишь результат мнительности, но у меня тогда сложилось впечатление, что был разработан и осуществлен план, как не допустить меня в полет.
На этот раз атака на сердце. Началось это в октябре во время комплексных зачетных тренировок на тренажере корабля. Кизим вдруг где-то подхватил отчаянный грипп и обчихал все два кубометра свободного объема макета спускаемого аппарата. Через некоторое время, естественно, заболел и Макаров. Я держался дольше всех, но в конце концов все-таки заразился, потекли сопли, и врачи заявили, что у меня отклонения в электрокардиограмме. Но проверки в Институте медико-биологических проблем Минздрава не подтверждали этого (их врачи участвовали в контроле).
Отлет экипажа на космодром был назначен после ноябрьских праздников. Но перед отлетом, кажется, на 9 ноября, были запланированы контрольные записи электрокардиограммы (ЭКГ) на фоне нагрузки. Вечером 9 ноября я приехал в ЦПК и расположился в профилактории, где с той же целью должны были находиться и Кизим, и Макаров. Но почему-то их там не оказалось. В профилактории было жарко, как в парилке. Сторож отключить отопление он смог, а начальству звонить отказался — праздники! Я практически не спал.
Утром нам сделали кардиограмму. Врач из Минздрава, которой было поручено следить за записью ЭКГ, сказала, что показатели хорошие, все у меня в порядке. Но медицинская комиссия, рассматривая те же результаты, быстро отпустив Кизима и Макарова, потом долго совещалась. И наконец объявила: мои показатели неудовлетворительные, пускать в полет нельзя. В этом долгом заседании медицинской комиссии почему-то председательствовал космонавт Леонов, что уже само по себе вызывало недоумение: он что, превратился во врача? Сам по себе он доверия у меня не вызывал.
