Марк Слоним - Три любви Достоевского
Сперва они поехали в Прагу, через Венецию и Триест, в надежде встретиться с чешскими деятелями славянского возрождения – но в Праге не удалось разрешить квартирный вопрос, и они в конце концов вернулись в Дрезден, они хорошо знали и любили этот город. Здесь в сентябре 1869 г. родилась их вторая дочь, ее окрестили Любовью. Родители тряслись над ней, но она росла крепким ребенком, Анна Григорьевна, очень поздоровевшая в Италии, сама ее кормила, и Достоевский опять отдался радостям отцовства.
«Ах, зачем вы не женаты, – писал он Страхову, – и зачем у вас нет ребенка, клянусь вам, что в этом три четверти счастья жизненного, а в остальном разве одна четверть».
Но материальное положение было очень трудно: когда родилась Любовь, в семье всех денег было десять талеров, квартира оставалась нетопленой, нужно было закладывать сюртук и продавать белье, чтобы выручить родильницу.
«Как я могу писать, – жаловался Достоевский Майкову, – когда я голоден, когда я, чтобы достать два талера на телеграмму, штаны заложил! Да чорт со мной и моим голодом. Но ведь она кормит ребенка, что ж если она последнюю свою теплую шерстяную юбку идет сама закладывать… А ведь у нас второй день снег идет, она простудиться может».
Его письма – вопль отчаяния.
«Пришлите мне двести рублей, спасите меня. Слово спасите примите буквально».
Жили они, действительно, впроголодь, ребенка не на что было крестить, и когда рукопись второй части «Идиота», над которой он работал не покладая рук, написав в два месяца почти десять листов, была, наконец, готова, в доме не нашлось пяти талеров, необходимых для отправки ее заказным пакетом в «Русский Вестник». Только благодаря присутствию духа Анны Григорьевы, закалившейся в этой школе нужды и борьбы, им удавалось кое-как устраивать трудные их дела. Положение улучшилось с переездом в Дрезден матери Анны Григорьевны. Вскоре туда же приехал и ее брат, бывший студент Петровской академии в Москве, где незадолго до этого нечаевцами был убит студент Иванов. Его рассказ об этом подал Достоевскому мысль о сюжете «Бесов», в которых он решил развенчать революционеров и изложить свои мысли об их губительной роли. За границей окончательно оформился его политический консерватизм, его приятие самодержавия, как основы русской жизни и залога устойчивости русского государства. В идеях социализма и революции он видел величайшую опасность для религиозного и духовного развития не только России, но и всего мира, и полемика с отечественными носителями революционных идей представлялась ему долгом его совести: «Бесы» он поэтому сознательно строил, как тенденциозный и полемический актуальный роман, но, как всегда, в исполнении расширил рамки, подняв частное на метафизические и психологические высоты. И в то же время его славянофильские воззрения и надежды на миссию России, призванную возродить гибнущий Запад, еще более укрепились в нем за годы жизни в Европе.
Достоевские провели в Дрездене весь 1870 год, и за это время брак их устоялся, принял законченные формы – и физически, как сожительство двух близких людей, и как семейный организм. Особенно этому помогла новая, на этот раз последняя поездка Достоевского в Висбаден. Сама Анна Григорьевна предложила ему «развлечься», он весь год работал очень тяжело, закончил «Вечного мужа» и усиленно писал «Бесов». Это развлечение обошлось ему дорого, но оно положило предел его игорной страсти. После лихорадки азарта и проигрыша он написал жене, прося выслать 30 талеров на обратный путь, и, конечно, спустил их. Им овладело затем страшное предчувствие и небывалый по силе приступ раскаяния.
«Я видел во сне отца, – пишет он жене из Висбадена, – и в таком ужасном виде, в каком он два раза только мне являлся в жизни, предрекая грозную беду, и два раза сновидение сбылось. А теперь, как припомню и мой сон три дня тому назад, что ты поседела, то замирает сердце».
В том же письме, от апреля 1871 года, он восклицает: «Аня, я так страдаю теперь, что, поверь, слишком уж наказан. Надолго помнить буду! Но только бы теперь тебя Бог сохранил, ах, что с тобой будет?.. всю жизнь вспоминать это буду и каждый раз тебя моего ангела-хранителя благословлять. Нет, уж теперь твой, нераздельно весь твой. А до сих пор наполовину этой проклятой фантазии принадлежал».
Это исступленное его признание, что страсть к игре соперничала с любовной страстью, показывает, до чего значителен был висбаденский эпизод весны 1871 года: больше он никогда в рулетку не играл и совершенно излечился от этой своей мании, причем излечение произошло разом, точно отрезало. Впоследствии он еще раз ездил в Европу и бывал в Германии один, без жены, при полной свободе отправиться в какой-нибудь город, где имеется казино: но ни разу больше не возникало у него даже поползновения вернуться к зеленому столу. Для психоаналитика особый интерес должна представить связь Эдипова комплекса с этим внезапным прекращением игорной одержимости, и вообще роль видения отца, предшествующего всем крупным кризисам (он говорит о «бедах») его жизни. Еще более очевидна эротическая природа этого внезапного «исцеления». Игра, как замещение неудовлетворенной сексуальности и как выход эмоциональной тревоги и тоски, уже больше не нужна ему, потому что нормализовались его половые отношения с женой и наступило сравнительное успокоение в эротической сфере. В борьбе двух инстинктов и бессознательных склонностей Анна Григорьевна вышла победительницей, и он это отлично понял, говоря, что теперь принадлежит ей безраздельно. Теперь – означало после отказа от рулетки. Отныне он бесповоротно и окончательно отдался семье и жене. И в этом был символический смысл Висбадена. Он также означал, что одному из его восстаний наступил конец, что он отказался от попыток «исправить природу» удачей, схваченной на лету, что он больше не желал кидать вызова судьбе. И в этом было метафизическое значение его «обращения». В нем звучало примирение или, по крайней мере, надежда на него: с этих пор и до конца жизни Достоевский этого примирения ищет, а восстания изображает только для того, чтобы их осудить и чтобы им противопоставить идеал религиозного смирения и христианского милосердия.
Любопытно также, что именно в письме, говорящем об отказе от игры, он пишет: «Поскорее бы только в Россию! Конец с проклятой заграницей и фантазиями! О, с какой ненавистью буду вспоминать об этом времени». Заграничная жизнь дала ему всё, что могла, и он ее отбрасывал с неблагодарностью, забыв, что именно здесь вырос и расцвел его брак. И так как уединение с Анной Григорьевной уже принесло свои плоды, он торопился прервать его.
Оснований для возвращения в Россию было очень много. Хотя в 1870-м и начале 1871 года в Дрездене они были не так одиноки, как прежде, и завели несколько знакомств среди русских, проживавших в городе, Анна Григорьевна тосковала по родине и беспокоилась по поводу дома, попавшего в руки к такому управляющему, что потеря его становилась неизбежной. А Федор Михайлович чувствовал свой отход от русской действительности, ему трудно было заканчивать «Бесов», не окунувшись снова в мир русских споров и мечтаний. «Без родины страдание, ей-Богу, – пишет он Майкову, – мне Россия нужна, для моего писания и труда нужна». Он даже начинал говорить о «гибели своего таланта» вдали от родной почвы, и Анна Григорьевна поняла, что надо уезжать из Европы.
