Драбкин Артем - Я дрался с Панцерваффе.
Достаю пистолет и говорю: «Немецкого расстрела боишься, а красноармейского нет? Не выведешь, я тебя раньше убью!». Это подействовало. Вывел нас старик.
Встали на шоссе Киев – Житомир, наш полк выскользнул, наудачу, из окружения с малыми потерями. Полку по рации указали наиболее подходящий маршрут для выхода, и они смогли выйти из кольца. А многие тысячи там, в окружении, навеки остались… Через день меня снова стала терзать малярийная лихорадка, и меня отправили в ближайший санбат. Лежу и слышу топот ног, вроде бегут десятки людей. Выглянул в окно, а там наши солдаты сломя голову от чего-то драпают. Смотрю в другое окно, а там метрах в сорока немецкий танк стоит. Выскочил из окна и побежал к лесу. Бежал, падал, поднимался и – снова бежал. Только когда достиг леса, совершенно обессилел. Нашел свой полк. Лучше «болеть дома».
Наш полк пополнили, дали немного отдохнуть, и двинулись «смертники» дальше на запад. За киевско-днепровские бои только двух человек из нашего полка – меня и Исаева – представили к орденам Красного Знамени. Исаев этот орден получил через несколько месяцев, а мне заменили «боевое знамя» на орден Отечественной войны первой степени.
– Как вас ранило? Почему вы вернулись на фронт? Ведь ваше ранение сделало вас негодным даже к нестроевой службе. Я же вижу, что правая рука почти не действует. Расскажите поподробней об этом.
– В январе 1944 года с бесконечными боями, теряя людей и матчасть, пополняясь и опять теряя, мы вышли под Шепетовку, приближаясь к старой границе СССР. В двенадцати километрах от Шепетовки, на окраине деревни Великие Деревичи, батарея застопорила свое движение на запад. Немцы предприняли сильную контратаку. Три орудия поставил на фронтальный огонь, а четвертое, как обычно, замаскировав, поставил в стороне, в 300-х метрах от батареи. Назначение этого орудия – вести кинжальный огонь по уязвимой бортовой броне надвигающихся на нас танков противника. 15 января из ближайшего леса выползли два немецких танка. Один мы сразу подбили, а второй отполз обратно в лес. Через некоторое время на нас пошли уже четыре танка, стреляя с ходу. За ними шли цепи немецкой пехоты. Наша пехота побежала без оглядки. Вроде не сорок первый год. Но это пехотное подразделение было необстрелянным и в основном состояло из недавно мобилизованных колхозников с освобожденных территорий. Ко мне подбежал командир этого полка: «Родной! Прикрой, прошу, умоляю! – чуть не плача, стараясь перекричать грохот орудий, умолял он. – Прикрой, пока я полк соберу! Я тебя к Красному Знамени представлю!» С правого фланга появились еще три танка. Прямое попадание в орудие «кинжального огня», пушку подбросило и перевернуло в воздухе. Расчет орудия погиб. Мы подбили два танка, и немцы отошли на исходные позиции.
Я понимал, что это не последняя атака, и велел поменять позиции батареи. На рассвете следующего дня большая группа немецких танков двинулась по параллельной дороге. Один танк отделился от колонны. Не увидев батарею на прежнем месте, двинулся дальше, прямо по направлению к нашим новым позициям. Для этого ему надо было перейти через мост. Решил подождать и подбить его на мосту, чтобы закупорить дорогу для других танков. На середине моста мы его и «кончили». Он проехал чуть вперед, гусеница распласталась перед ним. Некоторое время спустя появился немецкий тягач, чтобы стянуть подбитый танк с моста. Но тягач мы тоже подбили. Тогда все танки развернулись в нашу сторону и открыли по нам огонь. Одно орудие накрыли вместе с расчетом, все погибли. Второе орудие было целым, но расчет был полностью выведен из строя.
Побежал с ординарцем к этому орудию. Прямо впереди полыхнуло желто-красное пламя, с визгом пронеслись осколки… Перелет… Вскочили на ноги, бросились к орудию, но тут грохнуло вторично. Меня отбросило в сторону. Осколки пробили правую руку, пальцы повисли на сухожилиях. Ординарец мой получил осколок в живот, лежал на земле и стонал. К нам бросились солдаты из взвода управления. Я приказал им оказать помощь сначала ординарцу, его ранение было более тяжелым. Пытался сделать себе перевязку. Подбежал шофер нашего «студебеккера», оторвал кусок доски от находившегося рядом забора и положил на эту доску мою руку, приладив к ладони пальцы. За неимением перевязочного материала он привязал мою руку к этой самодельной шине пропитанной солидолом тряпкой. Я вышел из боя, а потом санбат, и далее – госпиталь. В батарее были разбиты все орудия, а из солдат орудийных расчетов все были убиты или ранены. Такой вот бой был….
В феврале получил от матери письмо, а в него вложена «справка» от командира полка, в которой сказано, что я воевал хорошо, представлен к двум орденам Боевого Красного Знамени, и так далее. Пальцы мне к ладони пришили, но они бездействовали, рука в запястье не сгибалась, все кости кисти были раздроблены и деформированы. При выписке из госпиталя умолял врачей не комиссовать меня, что-то «плел», что не могу жить без армии. Сжалились надо мной и дали вторую группу инвалидности и направление в запасной артиллерийский полк, в мой родной город Смоленск, на должность командира учебной батареи. Прибыл туда и пришел к полковнику, командиру полка. Он обрадовался, говорит, хорошо, мол, что опытный офицер с боевым опытом будет у него служить. А я прошу отпустить меня в действующую армию, к своим ребятам. В ответ: «Кругом! Приступить к службе!» Пошел к замполиту, показываю письмо из своего полка, говорю, что я, коммунист, не могу быть в тылу, когда война еще продолжается: что хочу Родину защищать, что всю мою родню немцы вырезали и я обязан отомстить… Комиссар вспылил: «А я, значит, могу в тылу служить?! Ты что думаешь, раз ты герой-орденоносец, так ты нам указывать здесь будешь, где кому служить?!» Но с полковником поговорил. Уже на следующее утро командир ЗАПа вызвал меня к себе и сказал: «Слушай, комбат. Я уважаю твое стремление вернуться на фронт. Но что ты там, инвалид, делать будешь? Ладно, поезжай, но знай – мы тебя в Смоленске не видели и никаких документов тебе не дадим. Береги себя!» В мае 1944 года я нашел свой полк. Никто меня на прифронтовых дорогах не останавливал и документов не проверял. Старые офицеры полка обрадовались моему возвращению в строй. Решили «обрадовать» и меня: «Пойди в штаб, – говорят, – полюбуйся на свой орден». И рассказали мне, что когда в штаб полка поступила реляция о представлении меня за мой последний бой к ордену Красного Знамени, начальник штаба майор Быков переписал наградной лист и вместо моей фамилии вставил свою. Так что предложили мне посмотреть, как мой орден красуется на чужой гимнастерке. На войне часто бывало: рисковали жизнью одни, а ордена получали другие. Но искать справедливость в армии – себе дороже обойдется. Воевать рядом дальше с такой сволочью, как Быков, не хотелось… Спрашиваю, а что Черняк, промолчал, узнав о подобном «фортеле»? Отвечают, что Черняк с конца февраля командует 640-м ИПТАПом, который находится в двадцати километрах от их расположения. Попрощался с ребятами, зашел к себе на батарею, а из прежнего состава среди управленцев всего трое человек осталось. Я в тот момент «в списках не значился» и был «вольной птицей». Поехал искать 640-й полк. Захожу в блиндаж к Черняку. Он сначала не поверил, что я вернулся. Обнимает меня, говорит, что вместе воевать будем до Победы, а все бюрократические формальности, связанные с зачислением в полк, он лично уладит. Дали мне под командование батарею. Была там еще одна радостная встреча. В этом полку начальником разведки служил мой сосед по Смоленску, Рувим Яковлевич Долин. Он был чемпионом города по шахматам, и до войны мы часто играли с ним в шахматы. Рувим был на два года старше меня и закончил Смоленское артиллерийское училище еще в сорок первом.
