Селеста Альбаре - Господин Пруст
Аля герцогини де Германт он взял от нее походку и туалеты, а грациозность шеи и изящество — у графини де Греффюль. Ум его герцогини можно скорее приписать госпоже Строе. Говоря об этих трех прообразах, он четко проводил различие между ними.
Хотя г-н Пруст и не скрывал своего весьма сильного чувства к госпоже де Шевинье и в прошлом не переставал восхищаться ею, это не мешало ему вполне трезво смотреть на нее. После того, как он надписал ей свою книгу — думаю, это были «Германты», — г-н Пруст со вздохом сказал мне:
— И подумать только, ведь она так и не поймет, что эти страницы наполнены ею.
Это было в своем роде указание на один из ключиков.
Иногда я, так сказать, слегка припирала его к стене. Например, когда он поссорился с герцогом д'Альбуферой, тот прислал ему длинное письмо, наполненное упреками, которое г-н Пруст тут же прочел мне. Герцог страшно рассердился на то, что узнал себя в кавалере де Сен-Лупе, особенно там, где он спорит с актрисой, — это описано, если не ошибаюсь, в «Содоме и Гоморре». Несомненно, такая сцена весьма напоминала то, что бывало у него с Луизой де Морнан, о чем был осведомлен и г-н Пруст.
Откладывая письмо, он сказал:
— Не знаю, с чего он вообразил себе все это.
— А я, сударь, сомневаюсь, что он так уж ошибается. Вы не находите здесь некоторые аналогии?
Улыбнувшись, он ответил:
— Во всяком случае, очень жаль, ведь мы были так близки. Я напишу ему.
И, действительно, послал герцогу длинное письмо, но тот ничего ему не ответил. Когда я встретила Луизу де Морнан уже после смерти г-на Пруста, то рассказала об этом инциденте, который оказался для нее совершенной новостью: как ни странно, герцог не проронил ей по этому поводу ни полслова. Она сказала мне:
— То, что Луи (так звали герцога) ничего не ответил и не стал мириться, это меня ничуть не удивляет. Он был очень мил и великодушен, я никогда не могла ни в чем упрекнуть его. Но ведь он и не отличался особенным умом.
Думаю, ее слова совпадали с мнением г-на Пруста. Он больше уже никогда не видел герцога, но, впрочем, нисколько не жалел об этом. С ним все было покончено.
Меня всегда удивляло — и это связано с уже сказанным о дружеских чувствах г-на Пруста, — что он не особенно заботился о том, как чувствуют себя люди, узнавая себя в его персонажах, хотя, мне кажется, это не было ему совершенно безразлично, и он все-таки сожалел, если им бывали недовольны.
Единственный раз, когда я видела его взволнованным, дело касалось Лоры Гайман. Он получил от нее письмо, в котором были и гнев, и печаль: их общий друг «Коко» де Мадразо объяснил ей, что она изображена в «Сване» как Одетта де Креси.
Я уже говорила о весьма высоком мнении г-на Пруста о ее уме и их старинной дружбе, и о том самопожертвовании, с которым она относилась к своему сыну. Он не прочел мне ее письмо, а только пересказал, добавив:
— И вправду очень неприятно, что она вообразила все это.
— Она не права, сударь?
— Во всяком случае, мне не хотелось возбуждать в ней такие мысли и тем более сердить ее. Это до крайности неприятно.
Он долго размышлял в одиночестве, потом позвал меня.
— Я прочел в газетах, что Лора Гайман занялась скульптурой и делает очень милые статуэтки, а теперь устроила даже выставку. В последнем номере «Вог» есть и фотографии. Будьте добры, купите его. Я чувствую, что она недовольна мной, и мне хотелось бы повнимательнее рассмотреть эти снимки. А потом я попрошу о встрече, чтобы рассеять недоразумение.
Я принесла журнал, и мы стали вместе разглядывать фотографии. Он сказал мне:
— Слава Богу, очень хорошие, а то я не смог бы солгать ей.
Г-н Пруст поехал к Лоре Гайман и вернулся от нее успокоенный и торжествующий. Он просто сиял и, рассказывая, едва сдерживал распиравшее его удовольствие.
— Дорогая моя Селеста, как я рад! Все улажено. Да, я просто в восторге. Мне удалось доказать ей, что надо уметь читать, а многие люди воспринимают только отдельные слова, но плохо понимают смысл. Теперь она убеждена, что ее никоим образом нет в этой книге. Мы расстались друзьями, и она была очаровательна. У нее достаточно тонкости и ума, чтобы понять суть дела, а то мне была уж слишком тягостна наша размолвка.
Часто я спрашивала себя, доставляют ли ему еще хоть какое-то удовольствие встречи с людьми только ради них самих. Несомненно, во времена «камелии» его чрезвычайно увлекала светская жизнь. Но, полагаю, это совершенно исчезло за последние десять лет отшельничества. Покончив с охотой за персонажами, он распростился и с их прообразами. По его внезапным побуждениям встретиться с Таким-то и Таким-то я могла проследить за продвижением целых глав, а когда он отменял свои визиты и переставал писать некоторые письма, можно было сказать: «Ну вот, и еще порция страниц завершилась».
Вспоминаю о представившейся ему возможности познакомиться с королевой Румынии, большой почитательницей его книг. Королева остановилась у княгини Сузо, которая известила г-на Пруста, что монархиня очень хочет его видеть. Но только «она рано ложится. Поэтому, дорогой Марсель, сделайте над собой усилие и не приезжайте слишком поздно».
Когда в тот вечер после кофе надо было уже одеваться и ехать, он зовет меня и говорит:
— Дорогая Селеста, я устал и, пожалуй, не поеду к королеве.
Я принялась уговаривать его, что он обещал и его уже ждут, и это будет не вежливостью и к княгине, и к королеве.
— Сударь, надо поторапливаться, иначе к вашему приезду она будет уже в постели, как сказала княгиня.
Посмеиваясь, он ответил:
— Так тем лучше! Видите, все-таки я прав?
Я продолжала настаивать, он не соглашался:
— Поймите же, Селеста... Все королевы у меня и так уже были, пусть не коронованные.
Он, несомненно, имел в виду графиню Греффюль, г-жу де Шевинье, г-жу Стендиш и некоторых других.
Но, конечно, все-таки поехал, как иногда случалось, с галстуком, запачканным зубным порошком, и по этому поводу ответил мне, что это не имеет никакого значения, ведь его приглашают не ради галстука. Возвратился он нельзя сказать чтобы безумно осчастливленный, хотя и был польщен словами королевы о его книгах.
То же самое было и с Хиннисдэлями, к которым он довольно часто ездил в 1920-1921 годах. Они интересовали его прежде всего тем, что оставались ужасно чопорными посреди всех перемен в обществе после войны, хотя, несмотря на все это, и им приходилось открывать свои двери таким людям, которых в прежние времена они не пустили бы даже на порог. Я уже говорила, как он удивлялся и осуждал их, узнав, что они не только не принимали писателя Рамона Фернандеса, но даже позволяли ему ухаживать за их дочерью Терезой. Мадемуазель Хиннисдэль очень интересовала его; думаю, он даже изучал ее.
