Борис Поршнев - Мелье
Выводы Руссо и Мелье глубочайшим образом разошлись Прямолинейная логика, приведшая Мелье к требованию рубить частную собственность под корень, заменилась у Руссо вдохновенной и ажурной диалектикой, ведущей и к порицанию крупной собственности, и к освящению мелкой, и к осуждению окружающей, враждебной естественным чувствам цивилизации, и к коленопреклонению перед теми цепями рабства, которые люди добровольно накладывают сами на себя.
Но сколько же в этом идейном поединке общих черт и понятий! Мелье вынес на авансцену понятие «народ» — Руссо его разработал; как истинный ученик Мелье, Руссо писал: «Род человеческий состоит из народа… то, что не народ, так незначительно, что его не стоит и считать» Понятие «народ» Руссо сделал сердцем своей теории, обогатил его, — но и обеднил. Народовластие, как его понимал Мелье, у Руссо почти очищено от идеи народной революции, — впрочем, ее притушенного звучания осталось довольно, чтобы Руссо мог быть знаменем якобинцев. Как уже замечено, атеизм у Руссо приглушен до деизма; именно у него якобинцы нашли основу для введения культа Верховного существа
Взглянем на такого интересного и полузабытого энциклопедиста, просветителя, как Никола Буланже. Его идеи, как и идеи Руссо, сформировались в 50-х годах; он умер в 1759 году. Руссо вспоминает в «Исповеди» о встречах в Париже с Буланже, «знаменитым автором книги о восточном деспотизме». Дидро писал о нем: «Если когда-нибудь человек проявил признаки гения, так это был Буланже».
Его изданная посмертно книга «Исследования о происхождении восточного деспотизма» в просветительской литературе одна из наиболее ясно несущих печать Мелье. Вольтер рассылал некоторым из своих друзей вместе «Восточный деспотизм» и свое издание Мелье. Но дело опять-таки не в заимствованиях и параллелях, хотя их тут много, в том числе в идее связи деспотизма и суеверия, как и в приемах критики христианства в других произведениях автора. Интереснее, что мысль Буланже идет от «Завещания» Мелье как от первого толчка и устремлена на то, чтобы решить вопросы, оставленные Мелье без ответа Как возникли в истории люден деспотизм и религия? Мелье оставил тут пробел Буланже попробовал восполнить его в духе естественнонаучного материализма. Сейчас предложение нам кажется очень наивным. Но в те времена теория геологических катастроф была передовым словом науки. По Буланже, библейский всемирный потоп был реальной геологической катастрофой, нарушившей дикое состояние человечества. Страх людей, переживших эту катастрофу, породил племенные объединения, религии, наконец, освященный ими деспотизм. Наступающий век разума призван освободить человечество от этих остатков древней катастрофы.
Буланже бесконечно далек от революционных и общинно-коммунистических идей Мелье. Его политическая программа предусматривает не республику, а конституционную монархию. Впрочем, и это огорчало Вольтера: надо обстреливать только духовенство, не обижая правительство, а Буланже словно «постарался объединить против себя государей и священников». Но в этом Буланже был всего лишь продолжателем Мелье!
«В настоящее время истину можно найти только в запрещенных книгах, в остальных — лгут». Так писал один из великих просветителей, Гельвеций, в предисловии к сочинению «О человеке», опубликованному лишь после его смерти. Основные идеи Гельвеция выражены уже в его книге «Об уме», опубликованной в 1758 году. Но почему же биографы выкапывают истоки его мировоззрения в идеях Фонтенеля и Локка? Разве это запрещенные книги? Биографы Гельвеция разводят руками по поводу возможной связи идей Гельвеция с идеями Мелье — Гельвеций не называет имени Мелье. А разве запрещенные книги называют?
Но важно опять-таки совсем другое. Тот, кто прочтет сначала Мелье, потом Гельвеция, то есть в том историческом порядке, в каком они писали, увидит, во-первых, целые идейные глыбы, свидетельствующие об этом источнике философского воспитания Гельвеция, во-вторых, — противодействие воспитанника воспитателю. Речь идет отнюдь не о пиетете к Мелье, а о поисках в этом грубо сколоченном наследстве просветов, где и можно было бы развернуть собственное философское хозяйство. Так, Гельвеций раз и навсегда захвачен в плен учением Мелье о материи и душе. Мы застаем у Гельвеция спинозовский материализм именно в той высшей форме, до которой поднял его Мелье. Но, опираясь на это как на неоспоримое, Гельвеций стремится усовершенствовать материализм на том фланге, которому Мелье придал мало значения: в вопросе об ощущениях, о познаваемости материального мира с помощью органов чувств. Вот здесь-то на помощь и призван англичанин Локк. Вот здесь-то, в анализе чувств и ума, в анализе человека с его физическими свойствами и инстинктами, и лежит главное русло удаления Гельвеция от Мелье. В философии Гельвеция много бесценных находок. Но в ней блекнут и предельно смягчаются другие стороны мыслей Мелье — его атеизм становится здесь умеренным и граничащим с деизмом, его революционность сужается до нападок на деспотизм монархии и разоблачение католической церкви как опоры деспотизма, его идеал общности имуществ и полного равенства людей — до критики сословных привилегий и чрезмерных богатств и восхваления крепкой небольшой собственности.
Что же, назвать Гельвеция непоследовательным последователем Мелье? Нет, динамическим началом его мышления был спор с Мелье. С кем, как не с Мелье, ведет войну Гельвеций, когда снова и снова обрушивается на идею общества, основанного на коммунистических началах, когда предлагает даже общественный эксперимент — создать коммунистические общины в различных географических условиях и убедиться, что они не выдержат соревнования с частнособственническим обществом. С кем, как не с Мелье, борется он, настойчиво доказывая бедственность революций в истории, всякого насильственного ниспровержения властей и порядков, как аномалий, как бесцельных вулканических извержений. Кому, как не Мелье, Гельвеций снова и снова противопоставляет мысль, что в политическом и общественном организме все изменения должны быть медленными, постепенными.
Нет, Гельвеций не последователь Мелье. Он — противник. Но величие и сила его были в том, что, восставая против Мелье, он был прав особенно в том, что заимствовал у него самого. И разве не голос Мелье звучит не только в усилиях, но и в невозможности отказать народу в праве на революцию? Разве это не уступка Мелье — взмахнуть вдруг смолистой горящей веткой: «Если какое-нибудь правительство становится чрезмерно жестоким, беспорядки носят тогда благотворный характер»; «если народ подпадает под иго деспотизма, то требуются усилия, чтобы избавиться от него, и эти усилия в данный момент — единственное благо для несчастных»? Столько ратуя за мирные пути, Гельвеций парадоксально произносит слова, словно нашептываемые ему Жаном Мелье: вынужденное молчание и принужденное спокойствие рабов глупо и жестоко назвать «мирным»: «это мир, но мир гробниц». Облик Мелье пламенеет все-таки за силуэтом Гельвеция.
