Егор Гайдар - Смуты и институты
Верно, не было никакой логической связи между собственно державным («национальным») и коммунистически-антисобственническим («большевистским») компонентами идеологии. Логически разделить их легко. Но была связь историческая, психологическая. В 1920-1930-е годы национал-большевизм возник как компромисс. Но так долго (почти 60 лет) развивался державный национализм в марксистской оболочке, что сросся с ней и сам не имел сил ее скинуть.
Иными словами, торжество национально-государственнической идеологии в 80-е годы могло выступить лишь как торжество национал-большевизма (= сталинизма). Для номенклатуры это традиционно ассоциировалось с «завинчиванием гаек» и с ограничениями свободы – свободы обогащаться. Персональными носителями такой идеологии выступали как раз самые «крепколобые», «ортодоксы» сталинизма. Такая идеология была непопулярна не только в народе, но и среди партийно-хозяйственной номенклатуры и даже номенклатуры ВПК, которая мечтала наконец-то реализовать свои давно выношенные собственнические желания.
В этих условиях победа постепенно доставалась идеологии «социализма с человеческим лицом». Это «лицо» было единственной защитной маской, под которой сходился в 60-80-е годы конгломерат самых разных идей. И идеи, действительно близкие к утопически-гуманистическим вариантам «раннего Маркса», «истинного марксизма» (даже «истинного ленинизма» в противовес «плохому сталинизму»), и круг идей, близких к социал-демократии и даже к обычному либерализму, но прежде всего, конечно, банальная идея «общества потребления» с избавлением от «марксистского маразма» – все это переплеталось самым удивительным образом, высказывалось самыми разными людьми и социальными группами. Главным тезисом был отрицающий: отрицание маразматически задубелой постсталинской идеологии и системы и в противовес ей общий «прозападный» крен. Весь вопрос в том, кто что видел на Западе. Один – чехословацкую весну, другой – еврокоммунизм, третий – шведскую модель, все без исключения видели роскошные магазины и устроенный быт и очень мало кто – последовательно-либеральную политическую и экономическую систему. И если бы кто-то взялся объединить вместе Таких разных людей, как «цеховик» из Грузии, дающий взятки секретарю обкома и мечтающий давать их дальше и расширять свое подпольное производство; правозащитник из Хельсинкской группы; консультант международного отдела ЦК КПСС, советующий проводить политику «детанта»348; академический историк, пытающийся разобраться в фальсификации вокруг подлинной истории КПСС; валютчик, мечтающий об отмене соответствующей статьи УК; представитель «золотой» молодежи, учащийся в МГИМО и согласный бороться с капитализмом только в его цитадели; директор, желающий самостоятельно управлять и распоряжаться доходами со «своего» завода; чиновник Внешторга, с завистью глядящий на своих богатых западных партнеров (а то и берущий у них «подарки»), – если бы кто-то объединил их всех и сказал, что объективным конечным результатом их усилий вскоре станет ликвидация всех структур, с которыми они так или иначе связаны, появление в России политической свободы, рынка, начало капитализма, как сильно бы они все удивились.
В 1985 году шлюзы открылись, и все произошло именно так. Когда говорят о «неэффективности» рыжковско-горбачевских реформ, об их слишком медленном темпе, об упущенных возможностях, все время забывают главное – каков социальный адрес, социальный смысл реформ. Если иметь в виду, что социальный смысл был именно в «номенклатурной приватизации», то обвинения несправедливы – все делалось достаточно быстро, хотя и не слишком надежно. Другое дело, что только параноидальное мышление, везде ищущее «заговоры», может представлять дело таким образом, будто поэтапно вступал в дело некий «тайный план» раздела, номенклатурной приватизации госсобственности. Разумеется, ничего подобного не было, быть не могло. Номенклатура в лучшие-то времена не была так прозорлива и, главное, едина, чтобы составлять и реализовывать подобные планы, а уж в ситуации раздела действовать по общему плану вовсе немыслимо. Нет, все делалось, как всегда в истории, методом проб и ошибок, но делалось, надо сказать, достаточно эффективно, так как выгода от «проб» доставалась бюрократии, а за «ошибки» расплачивалось государство. Номенклатура шла вперед ощупью, шаг за шагом – не по отрефлексированному плану, а подчиняясь глубокому инстинкту. Шла на запах собственности, как хищник идет за добычей.
VIIТо, что революция, спущенная сверху, была подхвачена низами и подхвачена под антиноменклатурными, эгалитарными лозунгами, вполне естественно.
Еще и в 1990 (!) году многие не верили в серьезность перестройки, считали ее обманным маневром, должным укрепить и сохранить традиционную советскую систему. Конечно, такой маневр был бы абсурдом, если иметь в виду все внешние атрибуты: политическую и экономическую систему, идеологию, империю и прочее, что осознавалось как навязанное человеческой природе. В действительности перестройка выдавала усилия номенклатуры довести до совершенства систему бюрократического рынка, выдавала поиск новых названий старым вещам, новых теоретических оправданий своего господства, для чего было необходимо изменить фасад обветшалого строя, легализовать стихийно сложившиеся внутри системы отношения собственности, построить (или вывести из тени на поверхность) здание номенклатурно-бюрократического государственного капитализма. Реально это можно было сделать лишь под антиноменклатурными лозунгами.
Такова обычная судьба любой революции, которая физически осуществляется, разумеется, широкими массами, но в интересах, как правило, организованного (и обычно богатого и достаточно привилегированного и при старом режиме) меньшинства. Здесь была и определенная ирония, «тартюфовский» поворот революции, которая всегда обещает больше, чем выполняет. Известно, что многие активные демократы 1990–1991 годов испытали затем разочарование, иные из них, такие, как Ю.Власов, по этой причине стали яростными противниками реформ.
Но совпадения декларированных целей и результатов в политике не бывает, тем более при резких, революционных поворотах: чем круче, радикальнее, «честнее», «последовательнее» революция, тем более разителен разрыв между ее целями, намерениями, надеждами масс и реальным исходом. Тем более это верно, когда революция становится кровавой, необратимой. В 1990–1991 годах такая опасность была, однако ее удалось избежать. Настоящей (сравнимой по масштабу разрушений с тем, что мы привыкли понимать под этим словом) революции тогда, к счастью, не случилось. Можно вести терминологический спор, что тогда было у нас – мирная, «нежная» революция или радикальная эволюция государства, но в любом случае до взрыва дело не дошло. Я думаю, это результат целого ряда причин.
