Лилия Беляева - Загадка миллиардера Брынцалова
… Александр Толмачев предложил нам:
— Кто хочет подняться по этой будущей парадной лестнице?
— Нет, — сказала я. — Пока это голый бетон. Другое дело, когда тут лягут белые и пушистые дорожки и забьет фантастический голографический фонтан!
Но тут же и догадалась, что уж тогда-то мне тут не бывать. Ведь сотворяются все эти чудеса техники и немереные красоты для соответствующих гостей того еще ранга… Ну что я и подобные мне? Зачем мы здесь? Даже петь-развлекать не умеем. А тут, как рассказывают нравы строгие и своеобычные. Если верить газетам, даже популярная певица Маша Распутина не сумела вписаться в общую экспозицию вечера у Брынцаловых, хотя до этого — всюду свойская, энергичная, вдохновенная и раскрепощенная. А тут — стой! Несмотря на то, что сам Хозяин оплатил ее выступление на банкете десятью тысячами долларов. Но, если опять же верить газетчику, не снесла самолюбивая Маша того, что на шее Натальи Геннадиевны листало бриллиантовое колье (ух ты! Передохну, потом вымолвлю!) за… восемьсот пятьдесят тысяч долларов, и разнервничалась, собственный перстенек принялась крутить нервно на пальце. И спела в результате не в полный накал, не оправдала, стало быть, трат…
Или это все-таки байка? Ну сплетня такая, но так или иначе — не абы какие людишки станут топтать ковры во дворце-замке Натальи Брынцаловой, а отборные…
Мы же, голландские тележурналисты, переводчица и я с Александром, сошли наконец с долгих, пока еще грязных лестниц будущей резиденции Брынцаловых, сели в машины и помчались обратно в Москву. И для меня таки осталось тайной, почему Н.Г. Брынцалова не захотела встретиться с иноземными телевизионщиками, прилетевшими за тридевять земель, и со мной заодно. И почему, как рассказывает пресс-секретарь, это, в общем-то, вполне заурядное и частое явление, когда та, жилая, дача нараспашку для очередной съемочной группы. Уж такая открытость, такая открытость!
Но ведь, собственно, на открытость и весь расчет весьма нестандартного человека по имени В.А. Брынцалов! Он ведь и говорит, мол, вот я весь перед вами со всеми своими капиталистическими замашками. А, вы готовы ненавидеть меня за то, что покупаю себе дорогую одежду, жену украшаю бриллиантами-изумрудами и проч. и проч. и проч.? Но я хочу добиться любви через ненависть!
Ну в самом-то деле, кто еще в нынешней России так выпячивает свое несметное богатство, свои суперботинки, суперчасы и прочее? Вопрос о том, а как же он не боится всяких-разных разбойников, был снят Александром быстро.
— Охрана хорошая. Охраняют не только дачу в Салтыковке, где мы только что были, но и другую, где живут его дочь и первая жена.
В сущности, я еще и права не имею на свое собственное окончательное суждение о Владимире Алексеевиче и его семье, — мне надо время…
— Послушай, — просветил меня позже друг-писатель, — а ведь это прекрасно — русский предприниматель такого масштаба! Широкий человек! Вроде Саввы Морозова или Третьякова! Вполне вероятно, именно с него начнется та насыщенная искусством, полноценная столичная жизнь, о которой с таким восторгом писал сам Шаляпин!
Не поленилась, отыскала воспоминания великого певца. Вот отрывок из них:
«… Так называемое общество я посещал мало. Однако в Москве я с большим интересом присматривался к купеческому кругу, дающему тон всей московской жизни. И не только московской. Я думаю, что в полустолетие, предшествовавшее революции, русское купечество играло первенствующую роль в бытовой жизни всей страны.
Что такое русский купец? Это, в сущности, простой российский крестьянин, который после освобождения от рабства потянулся работать в город.
… Я так и вижу в деревенском еще облике его этого будущего московского туза торговли и промышленности. Выбиваясь из сил и потея, он в своей деревне самыми необыкновенными путями изучает грамоту. По сонникам, по требникам, по лубочным рассказам о Бове Королевиче и Еруслане Лазаревиче. Он по-старинному складывает буквы: аз, буки, веди, глаголь… Еще полуграмотный, он проявляет завидную сметливость. Не будучи ни техником, ни инженером, он вдруг изобретает какую-то машинку для растирания картофеля или находит в земле какие-то особенные материалы для колесной мази — вообще что-нибудь уму не постижимое. Он соображает, как вспахать десятину с наименьшей затратой труда, чтобы получить наибольший доход. Он не ходит в казенную пивную лавку, остерегается убивать драгоценное время праздничными прогулками. Он все время корпит то в конюшне, то в огороде, то в поле, то в лесу. Неизвестно, каким образом — газет не читает — он узнает, что картофельная мука продается дешево и что, купив ее теперь по дешевой цене в такой-то губернии, он через месяц продаст ее дороже в другой.
И вот, глядишь, начинает он жит в преимущественном положении перед другими мужиками, у которых как раз нет его прилежания… С точки зрения последний течений мыслей в России он — «кулак», преступный тип. Купил дешево — кого-то обманул. Продал дорого — опять кого-то обманул… А для меня, каюсь, это свидетельствует, что в этом человеке есть, как и подобает, ум, сметка, расторопность и энергия. Плох для жизни тот человек, который подобно неаполитанскому лаццарони лежит на солнышке и лениво греется.
А то еще российский мужичок, вырвавшись из деревни смолоду, начинает сколачивать свое благополучие будущего купца или промышленника в Москве. Он торгует сбитнем на Хитровом рынке, продает пирожки, на лотках льет конопляное масло на гречишники, весело выкрикивает свой товаришко и косым глазком хитро наблюдает за стежками жизни, как и что зашито и что к чему как пришито. Неказиста жизнь для него. Он сам зачастую ночует с бродягами на том же Хитровом рынке или на Пресне, он ест требуху в дешевом трактире, вприкусочку пьет чаек с черным хлебом. Мерзнет, холодает, но всегда весел, не ропщет и надеется на будущее. Его не смущает, каким товаром ему приходится торговать, торгуя разным. Сегодня иконами, завтра чулками, послезавтра янтарем, а то и книжечками. Таким образом он делается «экономистом». А там, глядь, у него уже и лавочка или заводик. А потом, поди, он уже 1-й гильдии купец. Подождите — его старший сынок первый покупает Гогенов, первый покупает Пикассо, первый везет в Москву Матисса. А мы, просвещенные, смотрим со скверно разинутыми ртами на всех непонятых еще нами Матиссов, Мане и Ренуаров и гнусаво-критически говорим: «Самодур…»
А самодуры тем временем потихонечку накопили чудесные сокровища искусства, создали галереи, музеи, первоклассные театры, настроили больниц и приютов на всю Москву…»
Но далее Федор Иванович, увы, с огорчением вынужден констатировать:
