София Шуазель-Гуфье - Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе
Удвоив свою заботливость по отношению к жизни, которая, казалось, стала ему дороже с тех пор, как ей грозила смертельная опасность, государь пожелал сопровождать свою августейшую супругу в Таганрог.
Там-то, на окраине их империи, ждала их неумолимая смерть, дабы одновременно поразить эти две августейшие жертвы!
Успокоившись, благодаря временному улучшению здоровья государыни, постоянно движимый своим добрым сердцем, стремившимся лишь к счастью подданных, Александр предпринял это роковое путешествие…
Под влиянием глубокой меланхолии государь часто поговаривал о том, чтобы удалиться в Таганрог, который нравился ему по своему местоположению. Он не хотел следовать предписаниям своего английского доктора Вилье и лишь жаловался на страшное нервное расстройство. Увы! Он поражен был в сердце; он умирал, чтобы не наказывать неблагодарных, мятежных подданных, ужасные замыслы которых были ему известны. В то время, как все вокруг него верило в мнимое спокойствие, не подозревая об опасности, грозившей России и ее государю, — он, этот ангел, изнемогая под тягостью страшной тайны, — в разгар болезни и р припадке горя, проронил лишь следующие слова: «О чудовища, неблагодарные, — я хотел лишь их счастья!» Слова эти явились как бы проблеском света. Пересмотрели бумаги государя и открыли в них сведения о преступном заговоре… Было уже слишком поздно, удар достиг своей цели, и вероломство заговорщиков, их черная неблагодарность сослужили им, быть может, лучшую службу, чем отцеубийственный кинжал!.. Одна лишь злоба убийц не нашла удовлетворения!.. Его не стало!.. Слава, могущество, красота, изящество, приветливость, ангельская доброта — все было разрушено, поглощено беспощадной смертью!.. Александр расстался с жизнью без сожалений: мог ли он еще любить ее! Он исполнил религиозный долг с покорностью, внушенной истинным благочестием и чистой совестью. Его последние слова, когда он пожелал еще раз бросить взгляд на небо, которое, казалось, уже раскрывалось, чтобы принять его, — выражают также безмятежность последних его минут. «Какой прекрасный день!» — сказал государь, когда подняли шторы на окнах его спальни. Да, без сомнения, то был прекрасный день, он дал ему беспредельное счастье, бессмертную славу. Но то был ужасный день для тех, кому предстояло пережить его, для несчастной Елизаветы, которая, приняв последний вздох, последний взгляд своего супруга, мечтала лишь об одном — последовать за ним в могилу, чтобы встретиться с ним на небесах! «Наш ангел на небе, — писала она, — а я еще прозябаю на земле; но я надеюсь вскоре соединиться с ним…»
Какая ужасная весть для матери, для августейшей государыни, — лишь благочестивая и сильная душа ее могла перенести такую потерю, такое горе! Успокоенная относительно драгоценной жизни Александра первым письмом императрицы Елизаветы, несчастная мать, преисполнившись надежды и радости, бросилась к алтарям, чтобы воздать благодарение Всевышнему, который, казалось, внял, наконец, мольбам пятидесяти миллионов людей, моливших Его о возвращении им их государя, их отца. Весь Петербург, опьяненный радостью по случаю прибытия курьера с добрыми вестями и запечатлев на память каждое слово трогательного послания своей возлюбленной государыни, толпами направился в церкви… Не кончился еще молебен, как Великий князь Николай получил последнюю роковую весть. Он вернулся в собор, где все были поражены изменившимся его лицом, на которое горе наложило свою печать. Не имея духа нанести столь ужасный удар сердцу матери, он решил, что одна религия будет в состоянии смягчить его. Митрополит направился к государыне, держа в дрожащих руках крест, накрытый черным крепом. При виде медленно и торжественно выступавшего священнослужителя, с вечным символом страдания в руках, несчастная мать поняла постигшее ее горе и, подобно Богоматери, упала без чувств у подножия распятия, знаменовавшего ей собственную ее утрату… Какая горестная картина и какой сюжет для великого художника! Внутренность великолепного Казанского собора, сверкающего золотом и огнями; облаченный в богатые ризы священнослужитель, отражающий во всех своих чертах безмолвное невыразимое горе; величественная государыня — столь нежная мать, проявляющая на своем лице внезапный переход от радости к горю; Великий князь Николай, удрученный собственным горем, и в то же время тревогой за любимую мать; группы присутствующих, отражающих на своих лицах сомнение, надежду и страх; таинственный свет алтаря, рядом с мрачным блеском свечей и лампад; ладан, еще курящийся у подножия алтаря; богослужение, переходящее от радостного молебна к печальной панихиде, — какой сюжет для нового Рафаэля! Какой материал для нового шедевра!
Европа одновременно узнала о болезни и смерти великодушного государя, возвратившего ей мир и спокойствие. Его оплакивали по всей Европе. Народы с горестью узнали, что друга, освободителя наций уже не стало. При дворах все облеклись в траур. Австрийский император, узнав о смерти Александра, своего верного союзника, воскликнул в порыве чувствительности, делавшей честь как ему, так и тому, кого он оплакивал: «Я потерял лучшего своего друга!» — Трогательное и красноречивое слово в устах государя[25]. В Париже при русском посольстве в это время готовились праздновать день рождения государя, которому отныне принадлежали лишь посмертные почести. Я не стану описывать своих чувств при получении этой скорбной вести: одна религия может успокоить и смягчить подобные горести. Я узнала о роковом событии неожиданно из письма, присланного мне из Парижа в деревню, где я находилась. Как только я мельком пробежала его, у меня вырвался горестный крик; граф Ш***, очень удивленный, спросил, что со мной; я с рыданиями сообщила ему весть, восклицая, что этого быть не может. Граф Ш*** бросился к газете, которую он еще не открывал, и вернулся со слезами на глазах: мы не могли более сомневаться в нашем несчастье. Даже мой сын почувствовал его. Граф Ш***, положив руку на его голову, сказал в присутствии нескольких лиц: «Бедное дитя, он еще не знает все, что он потерял». Мой Александр, печально подняв головку, сказал: «Я потерял своего крестного отца!»
Каждый день получались подтверждения горестной вести, притом со зловещими подробностями, наполнявшими душу негодованием и возмущением. Общепринятое мнение, что эта прекрасная жизнь прервалась лишь десницей Провидения, — впервые влило утешение в мое сердце. Тем не менее, хотя вокруг меня постоянно раздавались роковые слова: «Император Александр умер в Таганроге»; хотя я много раз видела эти слова на письме, и они неотступно преследовали мое воображение и днем и ночью: несмотря на все это, мое сердце, мое воображение, — все во мне отказывалось поверить очевидности; и я постоянно видела Александра перед собой таким, как я узрела его в последний раз, во всей его привлекательности и изумительной доброте. Вместо того, чтобы отбрасывать от себя столь печальные подробности, встречавшиеся в газетах, я жадно их искала; я черпала утешения в этом всемирном трауре, в раздирательных и так прекрасно выраженных сожалениях, находивших отклик в моем сердце. Мне отрадно было видеть, что печать моя разделяется даже обитателями той Шампаньи, в которую Александр вступил победителем. Вплоть до бедного виноградаря в окрестностях Эперней или Вертю, никого не было, кто бы не воскликнул, узнав о смерти Александра:,Ах! какое несчастье, он спас Францию! Крестьянка сказала мне однажды: «Увы! он был столь же добр, как и красив!» — Как красноречивы были эти непроизвольные сожаления, не вызванные ни принудительными внушениями, ни подкупом! Снискал ли какой-либо другой государь более прекрасную надгробную хвалу![26] Россия и Польша огласились долгими стенаниями и облеклись в траур. Горе тем, кто не нес его в своем сердце! Вечный позор тем, кто посмел изменить данной Александру присяге! Но отбросим эти мрачные мысли и взглянем лучше на тех, кто, унаследовав добродетели и власть Александра, представили собой единственный в мире пример. Мир видал братьев, с оружием в руках оспаривавших друг у друга кровавое наследие отца; но в благородной борьбе между Константином и Николаем проявилось лишь бескорыстие, высота души, великодушие. Эти два великодушных великих князя, еще удрученные горем, уступали друг другу великую империю. Известно, что княгиня Ловиц, считая себя препятствием для исполнения ее августейшим супругом высокого своего призвания, — бросилась к ногам Константина, умоляя его забыть о ее существовании и выполнить свое назначение, приняв принадлежавшую ему по праву рождения корону. Но Константин в своем решении руководился своей любовью к ней и словом, данным почитаемому и любимому брату.
