Вадим Прокофьев - Степан Халтурин
Историческая перспектива борьбы была уже утеряна к 1881 году. Реакция, преодолев революционный натиск, выжив и во второй революционной ситуации 1879–1881 годов, собралась с силами и обрушилась как на народовольцев, добивая остатки террористических дружин «Народной воли», так и на крестьянство и рабочий класс. На престол взошел «Мопс» — Александр III, а символом его царствования, духовным руководителем и глашатаем всех темных сил России сделался интриган, ханжа, обер-прокурор святейшего синода Победоносцев.
Было покончено с колебаниями правительства. Политика Лорис-Меликова, политика «лисьего хвоста» и «волчьей пасти», несмотря на весь ее кровавый облик, оказалась, с точки зрения новых властителей России, «либеральной», недостаточно реакционной. «Осади назад» — вот был девиз Победоносцева и нового правительства Александра III.
Во второй раз после крестьянской реформы волна революционного движения была отбита. Народовольцы умирали и физически и духовно.
Из-за стен тюремных казематов до оставшихся еще на воле террористов донесся предсмертный стон и последнее завещание Александра Михайлова: «Все отдаленное, все недостижимое должно быть отброшено, социалистические идеалы должны отступить на второй план, слишком широкие задачи немыслимы в данный момент. Должно стать ближайшей задачей не переворот государственного строя, а только потрясение, лозунгом нашим должно стать — минимум желательного и максимум настойчивости». Нужно «постараться завязать хотя бы отдаленные связи с либеральными людьми, которые смогут непосредственно воспользоваться вашими успехами».
Так умирали герои, революционные народники 70-х годов, так нарождались пигмеи — народники-либералы 80—90-х годов.
Халтурин опять замкнулся в себе, снова чахотка, казалось совсем отступившая от Степана, сжала его грудь железными объятиями.
Порой отчаяние охватывало этого стального человека, и Степан метался, как зверь в клетке.
ГЛАВА IX
ЧЛЕН ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА „НАРОДНОЙ ВОЛИ“
Мартовский вечер, в комнатах тоскливая тишина.
Егор Петрович делает вид, что спит. Агафья Петровна молча глядит в окно. В дверь постучали. Егор Петрович вздрогнул и не своим голосом спросил;
— Кто там?
— Открой, батя, это я.
Егор Петрович бросился открывать. Он был рад сыну, рад и тому, что приход нового человека отвлечет Халтурина. Степан действительно оживился, пожимая руку пришедшему. Он пристально заглянул ему в глаза.
— Ну, что слышно там?
— Есть новости, Степа. Завтра тебе нужно вылезать из дома, наши соберутся у Доброва, с бромлеевского. Исполком «Народной воли» письмо Александру направил, хотя его и в секрете держат, да мы достали листовку. Ребята волнуются, что-то не то написано в письме этом. Вот и порешили просить тебя объяснить что к чему.
— А ты не принес письма?
— Вот оно.
Степан схватил помятую листовку.
— Ты тут с батькой поговори, а я пойду почитаю.
— Да нет, мне бежать нужно, еще кое-кого из наших предупредить на завтра.
Степан ушел в свою комнату. От нервного возбуждения снова начался приступ тяжелого кашля, в груди что-то хрипело и обрывалось, на губах были видны следы крови. Агафья Петровна вбежала в комнату и, подхватив задыхающегося в кашле Халтурина, уложила в кровать.
— Ты уж лежи, герой. Небось ни вчерась, ни нонче куска хлеба в рот не брал, все тебе не хочется.
Приступ прошел через час, но Халтурин так ослабел, что, несмотря на нетерпеливое желание скорее прочесть письмо, вынужден был откинуться на подушку и лежать. От слабости он в конце концов заснул.
Агафья Петровна пригасила свет в лампе и тихо вышла, по дороге шикнув на Егора Петровича, собиравшегося послушать, что будет читать Степан.
На следующее утро Степан едва поднялся с постели. Болела грудь, дышалось с трудом. Но настроение было приподнятое — наконец кончался его невольный плен и сегодня вечером он опять увидит товарищей. Нужно было серьезно продумать свое отношение к письму Исполнительного комитета Александру III. Несколько раз Степан брался читать это письмо и каждый раз, прочитав пять-шесть строк, откладывал его в сторону. Какая-то необыкновенная легкость в голове, прямо-таки невесомость — она всегда бывала у него после тяжелых приступов кашля и слабости, — не давала возможности сосредоточиться на прочитанном. Часто Халтурин ловил себя на том, что, уставившись в окно отсутствующим взглядом, он повторяет одну и ту же фразу письма, не вдумываясь в ее значение, и слова, произнесенные вслух, звучат отдаленно, по-чужому, не трогают.
«Опять заболеваю, видно, не жилец я на этом свете», — с горечью думал Степан, но даже мысль о том, что страшная болезнь вновь ожила, не вызывала в нем чувства ярости и горячего желания вопреки всему выздороветь. Начиналась весна. На дворе еще бушевали снежные вьюги, а вечерами крепкий мороз и пронзительный ветер заставляли прохожих спешить по домам, но днем теплые уже лучи солнца согревали комнаты и за окном слышалась первая капель.
День тянулся долго. Сидя у окна, Степан вспоминал Одессу. Как там было тепло, как приветливо накатывалось на берег море, причудливо меняясь в своей окраске, а вечерами затихало под последними лучами заходящего солнца. Никогда Степан еще не чувствовал себя таким опустошенным. Хотелось вот так сидеть и ни о чем не думать, разве что вспоминать. «Да, видно, конец подходит, пора, Степан Николаевич, и итоги подводить», — с невеселой усмешкой прервал свои грезы Халтурин. Усилием воли заставил себя сосредоточиться на предстоящей встрече с товарищами. За эти месяцы, проведенные в Москве, Степан успел основательно присмотреться к рабочим первопрестольной.
Рабочая Москва полудремала. Совсем недавно слесарь Добров с Бромлеевского завода рассказывал Степану, как случайно наткнулся в мастерской смоленской дороги на целую группу рабочих, которые еще в семьдесят пятом — семьдесят шестом годах принимали активное участие в работе кружков, созданных «москвичами», хорошо знали Петра Алексеева и только чудом сохранились после разгрома москвичей и процесса 50-ти.
— И вот, представьте себе, — горячился Добров, — пять лет сидят как сурки, никаких революционных связей не имеют, не только нелегальных изданий, газет и то не читают.
Степана тогда не удивило это сообщение, он уже успел сам составить мнение о московских рабочих. Да и не мудрено — ведь никто с ними не работает. Союз разгромлен, а народовольцы с головой ушли в террор, им не до рабочих.
Сегодня Степан уже с улыбкой мог вспомнить, как трудно было вначале найти общий язык с беккеровцами, но потом отношения наладились, да и кое-кто из металлистов с Комиссаровского и с Курской дороги помог.
