Константин Сапожников - Солоневич
Разумеется, газета не могла существовать без авторов «со стороны». Наиболее авторитетным пером «Голоса России» был монархист В. В. Шульгин. Иван напечатал серию его статей, в том числе «Государство рабочих и крестьян», «Помещики и капиталисты», «Советы трудящихся (ст. 3-я Сталинской конституции)». Шульгин обещал материалы на другие не менее актуальные темы — о еврействе, гитлеризме, младороссах… В письмах к нему Солоневич сетовал на недоброжелательное отношение части эмигрантов. Шульгин поделился собственным опытом:
«Многие [из них] неспособны к сантиментам, зато любят лягать по криво понятому лозунгу Ницше — „падающего подтолкни“. Среди нас — русских — всегда было невероятно много злости одного к другому. Памятуя это, я сам стараюсь не обращать никакого внимания на всю эту кампанию, которая ведётся, — стоит мне только пошевельнуться. Будут рвать и Вас, и тем более что полупомешанный от злости элемент очень легко подчиняется [бессознательно] внушениям тех, кому Вы объявили войну»[102].
К корреспондентам газеты Иван относил Бориса Суворина. В одном из писем (сентябрь 1936 года) Солоневич отметил, что «Суворин уже появился на страницах „Голоса России“… Живёт в Париже и сильно бедствует, единственный, так сказать, платный сотрудник: надо помочь старику».
Свои услуги предлагали Солоневичу бедствующие журналисты-эмигранты. Иосиф Иосифович Колышко был до революции скандально известным фельетонистом. Он писал под псевдонимом «Баян» в либеральной газете «Русское слово». Писал и в другие газеты, под другими псевдонимами, и нередко «полемизировал» сам с собой, используя различные «маски». Находясь в апогее славы, он соперничал с королем фельетона Дорошевичем, получая максимальные по тем временам гонорары.
Славился «Баян» любовными похождениями, причём одно из них могло завершиться смертным приговором. В годы Первой мировой войны Колышко влюбился в немку, для встреч с которой тайно ездил в Стокгольм, давая себе отчёт, что подобная связь в военную пору чревата обвинением в шпионаже. Немка действительно была креатурой ведомства Вильгельма Николаи, главы германской разведки. Популярный журналист заинтересовал немцев неспроста. Они хотели привлечь Колышко для организации издания газеты, которая должна была проводить в России идею сепаратного мира.
Колышко, авантюрист по натуре, решил заработать на немцах, но проявил неосторожность и попал в поле зрения русской агентуры в Швеции. От расстрела его спасла Октябрьская революция. У новой власти претензий к Колышко не было, и он оказался на свободе. С большевиками фельетонист, однако, не «сработался». Он уехал в эмиграцию, сумев вывезти солидный капитал, с которым можно было начать новую жизнь. Но деньги были растрачены на несерьёзные коммерческие афёры, и в итоге Колышко оказался у разбитого корыта, на содержании женщины, последней поклонницы его таланта[103].
За несколько недель до смерти Колышко направил Ивану Солоневичу письмо с предложением услуг[104]. Этот документ целесообразно привести целиком, потому что он отражает первую реакцию Русского Зарубежья на начало публицистической деятельности Ивана и Бориса Солоневичей, даёт профессиональную оценку содержанию «Голоса России»:
«Глубокоуважаемые господа Солоневичи, жил я с Вами в концлагерях, живу с Вами и сейчас в Вашем подвиге не менее тяжком, чем бегство. И вместе с Вами перенёс тяжёлую обиду губителя нашей Родины, подлеца из подлецов, политического Смердякова и литературного хама — Милюкова (меня он оклеветал и омерзил раньше, чем Вас, ибо я раскрыл его суть и с ним боролся ещё в Царской России, обок с Дорошевичем).
Ваш корреспондент — один из старейших публицистов и драматургов, ближайший сотрудник „Русского слова“ (Баян), „Нового времени“, „Петербургских ведомостей“, „Белорусских ведомостей“, „Гражданина“ — под другими псевдонимами, автор пьесы „Большой человек“, ближайший сотрудник Витте по его реформе 17-го октября и пр. и пр., как пишут про знатных особ. Сейчас эта „особа“ старая рухлядь, облаянная, больная, нищая, доживающая свои дни на Лазуревом берегу — подлейшем из уголков подлой, хотя и прекрасной Франции.
Плоть моя гаснет, но дух ещё жив и, уверяют, не притупилось ещё перо (не мне судить). Я много пишу (для корзины), ибо — не могу молчать. Мой шкаф полон статей и мемуаров, о которых многие отзываются ласково (например, Бунин), но которые, очевидно, никому сейчас не нужны (впрочем, их охотно печатают в Америке и Азии, само собой разумеется, не платя). Моя главная (и единственная почти) тема — большевики. И если Вы исчерпали их плоть, то я думаю, что исчерпал их дух. И они меня знают, убили двух моих сыновей. Если бы случилось чудо и мне Бог послал бы средства для издания всего того, что написано о большевиках за эти 15 лет, думаю, более сильного обличения, ИДЕЙНОГО, их дел — не было бы.
Но чудес уже нет, чудо уже то, что Вы и я живы, копошимся. Что-то изрекаем вне достижения Сталиных и Милюковых. Кто-то прислал мне Вашу газету, и я с радостью её прочёл. Очевидно, это не газета, как я понимаю газету (после 40 лет газетного сотрудничества), а вопль души, крик сердца. Здоровая затрещина Сталиным и Милюковым — затрещина достаточной физической силы и моральной чистоты господ Солоневичей. В России [были] „господа Головлевы“, но были и господа Солоневичи. Это был мой тип, и крупицы его я находил во Власе Дорошевиче, что меня с ним и связало. Будучи сам хворым, я всегда любил здоровых. В Ваших очерках меня больше всего привлекала Ваша здоровость [антиневрастения], ибо сам я — неврастеник…
Прочтя Вашу газету, я порылся в шкафу и нашёл одну из бесчисленных статеек на Вашу тему и шлю её Вам. Делайте с ней, что хотите. Я лишь как Добчинский норовлю запечатлеть, что первым изрёк „А“ не Вы, господа Солоневичи, а хворый, старый, облаянный Рославлев — Баян — Серенький и проч.
Вот и всё. Бывайте здоровы и жарьте. Как все бывшие люди, я люблю мечтать и вспоминать. Вспоминаю о гонорарах у Суворина и Сытина (до 4-х тысяч золотых рублей в месяц), о пышном особняке в Питере, о вечерах у Витте и прочем. А мечтаю я, что господа Солоневичи печатают свою газету не в переулке Софии, а на большаке Ниццы, что к физической силе Солоневичей приложит остатки своей литературной силы Рославлев — Баян, а какая-то фея посыплет на них хоть и подлыми, но полноценными франками, и весть о делах и словах Солоневичей и Колышко пройдёт по всей иудо-масонской Европе и Америке, и не зарастёт к ним народная тропа.
На сих мечтаниях позвольте пожать 3 пары здоровых и честных рук и остаться Вашим читателем.
