Петр Вайль - Стихи про меня
Суетливо-настырные: "Все женщины волнуются, кричат. / Бросаются ненужными словами. / Мне что-то их не хочется включать / в орбиту своего существованья".
В стихах о водолазе — Женщина, как и написано, с большой буквы, проникнутая состраданием и благородством. В 79-м году я впервые попал в Париж. В числе необходимых для посещения достопримечательностей, наряду с Лувром и русским кладбищем Сен-Женевьев-де-Буа, в моем списке значилась проституточья улица Сен-Дени. Сейчас там не очень интересно, почти пустынно: СПИД нанес сокрушительный удар по злачным центрам Европы и Америки. Впал в ничтожество Провинс-таун на Кейп-Коде, гей-столица Восточного побережья США, где мне случилось наблюдать огромный зал танцующих под оркестр мужских пар, шер с машером. Опустела нью-йоркская Кристофер-стрит, выходящая к Гудзону, где на деревянных причалах лежали на солнышке в обнимку голые по пояс мужчины, не ведающие, что где-то в Африке зеленые обезьяны уже собирают для них по джунглям иммунный дефицит. Поскучнела сан-францисская Кастро-стрит: мужские пары в обнимку еще прогуливаются, но нет уже тех дивных нарядов, вроде кожаных джинсов с круглыми вырезами на ягодицах. СПИД поразил прежде всего мировое гомосексуальное сообщество, но рикошетом ударил по всей сексексуальной индустрии, лишив города одной из их ярких красок. Сократились и стушевались кварталы с сидящими в витринах девочками в Амстердаме и Антверпене. Ослабел порнотрафик на гамбургском Риппербане. На 42-й в Нью-Йорке вместо массажных салонов и "актов на сцене" — кинотеатры и магазины. Зато оживилось самолетное сообщение с Юго-Восточной Азией, где пока еще не боятся ничего, кроме цунами.
Нет и тени былого великолепия на Сен-Дени. В 79-м проститутки стояли, как почетный караул, по обе стороны улицы в метре-двух друг от друга на протяжении нескольких длинных кварталов. Не для красного словца Сен-Дени у меня поставлена в один ряд с объектами из путеводителя: я пришел туда за увлекательным и, как оказалось, поучительным зрелищем. Никогда прежде не видал — а теперь уже никогда больше не увижу — такого разнообразия лиц, фигур, одежд, манер. Словно какой-то режиссер, одержимый идеей мультикультурализма, расставил женщин вдоль стен. Понятно какой: спрос. Помню черных, коричневых, желтых, розовых и белых. Усатых брюнеток и молочных альбиносок. Горбунью лет семидесяти. Юное созданье в детском ситцевом платье. Необъятную толстуху в трусах и лифчике. Одноногую блондинку на костылях. Плечистую дылду в форме морского пехотинца. Очкастую училку с книжкой в руке. Карлицу в сомбреро. Из гигантского сексуального супермаркета никто не должен был уйти обделенным.
Вдоль пестрого караула чередой шли не менее разнообразные водолазы — в поисках той, которой "нужен именно такой". Надежда светит всегда и каждому.
Картина, зеркальная по отношению к уфляндовскому сюжету. Какая-то странная, почти безобразная, но раздражающая именно своей похожестью карикатура. Потребительский мужской и жалостливый женский миры диковинно сходятся во множественности вариантов, в бесцеремонности запросов и безотказности откликов. В надежду на любовь — любую любовь! — нужно верить.
Добрый Уфлянд всем нам, самым из нас отвратительным и скользким, дает шанс. Расколдовывает секрет женско-мужских отношений: для каждого "несомненно есть на свете" некто, надо только выучиться ждать, надо быть спокойным и упрямым, как пелось в песне той эпохи. Это все про настоящую любовь.
Чистая эротическая лирика Уфлянда тем более убедительна, что предельно проста. Из набора прозаизмов ("уже давным-давно замечено" и т. п.) получается подлинная беспримесная поэзия. Кажется, будто о нем написал Пастернак: "Когда кто-нибудь откроет рот не из склонности к изящной словесности, а потому, что он что-то знает и хочет сказать, это производит впечатление переворота..."
Уфлянд и произвел переворот в 50-е: так прежде не писали. Так и сейчас не пишут. Он такой один. Уфлянд не ставит экрана между собой и текстом, между текстом и читателем. В нем все ясно, разгадывать нечего. И в том, что нет загадки — тайна.
СКУЧНАЯ ИСТОРИЯ
Иосиф Бродский 1940—1996
Зимним вечером в Ялте
Сухое левантинское лицо,
упрятанное оспинками в бачки.
Когда он ищет сигарету в пачке,
на безымянном тусклое кольцо
внезапно преломляет двести ватт,
и мой хрусталик вспышки не выносит:
я щурюсь; и тогда он произносит,
глотая дым при этом, "виноват".
Январь в Крыму.
На черноморский брег
зима приходит как бы для забавы:
не в состоянье удержаться снег
на лезвиях и остриях агавы.
Пустуют ресторации. Дымят
ихтиозавры грязные на рейде.
И прелых лавров слышен аромат.
"Налить вам этой мерзости?" — "Налейте".
Итак — улыбка, сумерки, графин.
Вдали буфетчик, стискивая руки,
дает круги, как молодой дельфин
вокруг хамсой заполненной фелюки.
Квадрат окна. В горшках — желтофиоль.
Снежинки, проносящиеся мимо.
Остановись, мгновенье! Ты не столь
прекрасно, сколько ты неповторимо.
Январь 1969
Спор с Гете — в пользу Бродского. Стоит лишь вспомнить неповторимые мгновения в собственной жизни, подивиться их содержательной мелкоте и непреходящему очарованию.
Может казаться, что оппозиция "прекрасно-неповторимо" — снижение, но на деле, конечно, подъем. Гете предлагает остановить миг, потому что он прекрасен, Бродский — потому что он произвольный свой, другого не будет. Самоценность мимолетности. Священный трепет мгновения, "атома вечности", по Кьеркегору, "той двузначности, в которой время и вечность касаются друг друга".
В крымском пейзаже Бродского отзвук Мандельштама: "Зимуют пароходы. На припеке / Зажглось каюты толстое стекло". Мандельштам — начало той цепочки, конец которой меня всегда озадачивал: почему Бродский холодно, если не неприязненно, относится к Чехову? Дело, вероятно, в акмеистической традиции — в обратном отсчете воздействий: Бродский — Ахматова — Мандельштам. В наброске 1936 года "О пьесе А.Чехова "Дядя Ваня" Мандельштам пишет свирепо: "невыразительная и тусклая головоломка", "мелко-паспортная галиматья", "проба из человеческой "тины", которой никогда не бывало", "владыка афинский Эак... из муравьев людей наделал. А и хорош же у нас Чехов: люди у него муравьями оборачиваются".
Слишком все приземленное у Чехова, слишком простое. "Скучно перешептываться с соседом... Но обменяться сигналами с Марсом — конечно, не фантазируя — задача, достойная лирического поэта". Так, как у Чехова — будто подразумевается Мандельштамом и его единомышленниками, — всякий может.
