Наталия Вулих - Овидий
А вот и другая элегия, полная воспоминаний о прошлом, но проникнутая несколько другим настроением, обращенная к другу Северу:
Трудно поверить, что здесь по удобствам я Рима страдаю,
Но страдает по ним, верь мне, в изгнанье, Назон,
То вспоминаю я вас, друзей моих, сердцу любезных,
То дорогую жену с дочерью вместе родной.
В дом возвращаюсь, иду площадями прекрасными Рима,
Вижу очами души все это ясно опять:
Форумы, зданья, театры в сияньи мрамора ясном,
Портики вижу с землей мягкой, приятной ногам.
Марсово поле, газон, а рядом зеленые парки,
Вижу бассейн Еврип, Вирго прозрачной струи.
О, раз по радостям Рима страданья мои безнадежны.
То хоть полем простым мне бы хотелось владеть!
Нет, не стремлюсь я уже к потерянным землям Пелигнов,
И не тянет меня больше к родимым местам,
Чужды мне стали холмы сосноносные с садом привычным,
Там, где Фламиния путь Клодия путь пересек.
Сад, который растил я? кому на радость, не знаю,
Сад, что я сам поливал чистой, проточной водой.
Да и растут ли плоды на посаженных мною деревьях,
Те, что чужая рука нынче срывает с ветвей.
О, если б дали мне здесь, за все, что утрачено мною,
Малый участок земли, где бы трудиться я мог,
Сам, разрешили бы только, я пас бы, на посох опершись,
Коз на отвесных скалах или послушных овец.
Сам, чтоб забыть о печалях, быков под ярмо подводил бы,
Гетским, знакомым для них, окриком их понукал,
Сам налегал бы на плуг, направляя покорный мне лемех,
Сеял бы сам семена в землю, взрыхленную мной,
Всходы полол, не стыдясь, привычно взяв в руки мотыгу.
Сад, чтобы он расцветал, с радостью я поливал.
Только ведь это мечты: меж мной и врагом расстоянье –
Эта стена и ворот запертых низкий проем.
(Послания с Понта, I, 8, 37-62)
Рим дорог изгнаннику удобствами жизни, привычным комфортом, парадной красотой: форумами, театрами, портиками, где земля специально разрыхлялась. И опять: Еврип, озеро, прославленные парки Агриппы!
Но он понял теперь, что рваться на родину безнадежно, и глубокой грустью проникнуты его воспоминания о своей вилле, саде, за которым он ухаживал, как дриада Помона в «Метаморфозах». В чем же выход? «Опроститься», взять в руки пастушеский посох и мотыгу, пасти стада и обрабатывать землю, как герои поэмы Вергилия «Георгики», как Филемон и Бавкида у него самого. Но эти мечты окружены ореолом поэзии, а не реальности, на них лежит отпечаток буколического жанра; в самом деле, ведь козы пасутся на отвесных скалах в Италии, в его родной Сульмоне, а на Дунае высоких скал нет, там простираются степи, необработанные, постоянно зараставшие полынью. Но и на этой мечте высокообразованного, утонченного, избалованного культурой художника лежит печать августовского века, печать римской приверженности земле, оживившейся в это время, но воспитанной веками.
Весь трагизм жизни в Томи, ее бедность и однообразие так понятны, если представить себе весь парадный характер римской каждодневности, усиленно поддерживавшийся Августом: зрелища, увеселения, бега колесниц, цирк, театры.
Заботу принцепса вызывали прежде всего театры. Какой великий город может без них обойтись, особенно если вспомнить прославленные Афины, с их великими трагиками Эсхилом, Софоклом и Еврипидом! К сожалению, мы плохо знаем римскую драму этого времени, до нас не дошел даже знаменитый «Тиэст» Вария, друга Вергилия, которому за его трагедию Август заплатил миллион сестерций. Но можно предположить, что это было кровавое зрелище, риторическая драма в духе позднего трагика Сенеки. Ведь здесь один брат Тиэст соблазнял жену другого — Атрея, и тот накормил его мясом родного сына, как Прокна и Филомела — Терея в «Метаморфозах».
На смену драме быстро пришел пантомим, декламация и развлекательные зрелища, о которых мы лучше осведомлены. При Овидии в Риме действовали три театра: Помпея, Марцелла и Бальбы, вмещавшие все вместе 40 000 зрителей. Август любил встречаться там с народом (ведь народных собраний уже не было). Иногда здесь даже раздавались протесты против тех или иных решений императора: однажды всадники высказались здесь против брачных законов, в другой раз зрители протестовали по поводу того, что с Марсова поля убрали умирающего льва Лисиппа. Такие выступления создавали видимость демократизма, хотя в театрах все сидели по рангам: впереди сенаторы, затем всадники, римские горожане, а в самых задних рядах иноплеменники, женщины и рабы. Холостякам одно время вход был вообще запрещен.
Действие происходило на фоне богато украшенной стены, на открытом воздухе, в жаркие дни опускали матерчатую завесу. В нишах стены стояли статуи, иногда даже устраивали фонтаны, брызгавшие благовониями. Эту парадную стену (scenae frons) часто воспроизводили и в настенной живописи богатых вилл. Во множестве развалин римских театров, сохранившихся по всей Европе, стены эти обычно были разрушены и разграблены в средние века. Только на юге Франции в Оранже сохранились остатки такой стены, и на их фоне там летом даются концерты и ставятся балеты.
Овидий, автор «Медеи», был, несомненно, увлеченным театралом, и следы его увлечений заметны в «Метаморфозах». Рассказывая о сражении Кадма с драконом и о том, как из зубов чудовища выросли воины, он сравнивает их постепенное появление с фигурами на театральном занавесе, который в отличие от наших театров не поднимался в начале действия, а опускался в специальный проем:
Комья земли, хоть и трудно поверить, вдруг — двигаться стали,
Копий сначала верхи показались внезапно оттуда.
Плечи потом и грудь и самые руки с оружьем
Стали видны, и растет на глазах отряд щитоносный;
В праздник в театре, когда убирают занавес, также
Видны сначала тела, а потом различаются лица,
Вот уж встают целиком и ногами касаются края.
(Метаморфозы. III, 107-115)
Примечательна была и архитектура театров со множеством аркад, переходов и лестниц, ведших к строго определенным рядам, так что зрители разных рангов никогда не встречались, как было потом и в знаменитом Колизее. С этих переходов открывались живописнейшие виды на Рим, с его святилищами, садами и портиками. В пленительной красоте представало Марсово поле, вызывавшее впоследствии восторги Страбона своей зеленью, множеством статуй, колоннадами. Это был как бы город в городе, затмевавший все другие его окрестности. Но Страбон видел все это уже в законченном виде, а на глазах Овидия многое еще только строилось и расцветало.
