Александр Западов - Новиков
«Вы претерпели обычные гонения, — писал Растопчин, — коим превосходные умы и души подвержены бывают, и лучшие намерения ваши обращены были ядом зависти в дурные, но провидение, оставя злым раскаяние и стыд, наградило вас спокойствием души и памятию жизни добродетельной».
Пожалуй, Растопчин к «превосходным умам», претерпевшим гонения, относил и себя и думал о своей вынужденной отставке, но положение его весьма отлично было от судьбы Новикова. Через несколько лет он опять понадобился государю, и Александр I сделал его обер-камергером.
Простодушный Новиков поверил уважительным речам Растопчина и даже собирался поехать в Вороново к этому вельможе, надеясь, что, может быть, «милосердному господу угодно будет учинить его истинным и великим орудием милосердия его к истинному благу отечества нашего». Но больному человеку трудно было предпринять путешествие, и поездка не состоялась.
А в октябре 1812 года в Кашире был задержан на перевозе через Оку крестьянин. У него нашли письма чиновника московского почтамта Камкина к Новикову и сыну почт-директора Ключарева, известного масона. Содержание этих писем показалось начальнику Тульского ополчения таинственным, он заподозрил в них шпионские донесения и переслал их Растопчину.
Ключарев был масоном, Новиков тоже. Растопчину казалось, что масоны желают победы французам. Очевидно, этим заблуждением объясняется расправа Растопчина с купеческим сыном Верещагиным в 1812 году, изображенная Л. Н. Толстым в романе «Война и мир». Верещагин свел знакомство с сыном Ключарева и получал от него номера иностранных газет, запрещенных в России цензурой. Он переводил некоторые статьи. Листки, писанные его рукой, были найдены полицией. Растопчин объявил Верещагина изменником и выдал его разъяренной толпе.
Почт-директор Ключарев, не сохранивший тайны газет, был уволен от должности и выслан в Воронеж. Верещагина уже после смерти его суд признал государственным преступником и приговорил к вечной каторжной работе в Нерчинске. Так задним числом была одобрена бдительность Растопчина, опознавшего врага России в молодом Верещагине и ценою его гибели сумевшего усилить народное негодование против Наполеона.
Случай этот остался в памяти современников. Письмо Ключарева как бы связывало Верещагина с Новиковым, который проявлял подозрительную гуманность к побежденным завоевателям.
Растопчин приказал бронницкому исправнику Давыдову разузнать, какие сношения Новиков и Ключарев имели с неприятелем, и следить за их поведением.
И через двадцать лет после ареста Новиков продолжал казаться начальству человеком грозным. Растопчин, не поскупившийся на письменные похвалы Новикову, первым заподозрил его в якобы изменнических действиях.
Новиков жалел пленных французов. Он сказал крестьянам, что будет платить по рублю за каждого пленного, приведенного к нему в дом, — Авдотьино не было занято неприятелем — и слова его распространились по округе. Мужики приводили французов. Иногда их собиралось в доме по десять человек, и Новиков совершал свой подвиг милосердия, деля с ними запасы круп и солонины. Потом староста отводил окрепших французов в Бронницы и сдавал исправнику.
Гуманность Новикова была подозрительна начальству, о ней ходили рассказы в деревнях, и соседи-помещики толковали о том, что Новиков ко всем его масонским свойствам еще, наверное, и бонапартовский агент, с французами в дружбе и недаром так милостив к пленным.
4
Старый Карамзин рассказывал Н. И. Гречу о своих связях с Дружеским ученым обществом и Типографической компанией так:
— Я был обстоятельствами вовлечен в это общество в молодости своей и не мог не уважать в нем людей, искренне и бескорыстно искавших истины и преданных общеполезному труду. Но я никак не мог разделить с ними убеждения, будто для этого нужна какая-то таинственность, и не могли мне нравиться их обряды, которые всегда казались мне нелепыми. Перед моею поездкою за границу я откровенно заявил в этом обществе, что, не переставая питать уважение к почтенным членам его и признательность за их постоянное доброе ко мне расположение, я, однако ж, по собственному убеждению принимать далее участие в их собраниях не буду и должен проститься. Ответ их был благосклонный: сожалели, но не удерживали, и на прощание дали мне обед. Мы расстались дружелюбно. Вскоре затем я отправился в путешествие…
Новиков знал и помнил Карамзина. Он прочел пятый и седьмой томы его сочинений, вышедшие в 1804 году, и угадал, что под именем Мелодора автор изобразил самого себя, а в образе Филалета — своего друга Петрова. Новиков не согласился с тем, что он называл философией Карамзина, потому что нашел в ней «более пылкости воображения и увлекания в царство возможностей, нежели основательности…» Он писал автору:
«Молодой Филалет со стоической холодностью философствует, а философия холодная мне не нравится; истинная философия, кажется мне, должна быть огненна, ибо она небесного происхождения; однако, любезнейший мой, не забывайте, что с вами говорит идиот, не знающий никаких языков, не читавший никаких школьных философов, они никогда не лезли в мою голову: это странность, однако истинно было так, но о сем в другое время».
Эти неосторожные фразы, характерные для величайшей скромности Новикова, почему-то особенно охотно цитировались исследователями, подтверждавшими ими ложный тезис о незнании Новиковым иностранных языков и его необразованности. Слово «идиот», употребленное здесь в смысле «невежда», как будто не противоречит такому пониманию текста письма. На самом же деле, как мы знаем, он переводил с французского и редактировал переводы товарищей, читал иностранные философские книги. Возможно, Новиков не владел разговорным языком и это именно имел в виду. Иначе толковать откровенность Новикова было бы недобросовестно по отношению к нему.
С большой проницательностью говорит Новиков о «холодности» философии персонажа Карамзина, характерной и для самого автора. Признание равноправности чувств бедных и богатых людей, крестьян и помещиков, уравнение сословий перед алтарем чувства не сопровождалось у Карамзина любовью к обездоленным и желанием поглотать им. Это была умозрительная, отвлеченная любовь, далекая от стремления прийти на помощь несчастным, чем всю жизнь горел Новиков. Его философия была в этом смысле «огненной», она была исполнена пламенной любви к людям.
Таким Новиков оставался и по выходе из тюрьмы, и это составляет главную черту его личности. Мудрено ли, что после своих тягчайших испытаний он не сохранил научной ясности мышления и отдал предпочтение религиозным догматам?! В том же письме Карамзину он утверждает, что «ни больше, ни меньше семи планет быть не может, понеже бог их сотворил только семь и наполнил их силами, каждой приличными». Но вместе с тем дальше он писал, что и «неподвижных звезд быть не может, ибо неоспоримая истина: что не имеет движения, то мертво, понеже жизнь есть движение».
