Леонид Владимиров - Россия без прикрас и умолчаний
Я поехал в редакцию «Правды», где есть особый кремлевский телефон – так называемая «вертушка». Трубку немедленно поднял сам Мажорин, он попросил прислать ему материал на прочтение по адресу «Москва, почтовый ящик номер такой-то», без указания его фамилии на конверте. Я сделал все как он велел и через четыре дня получил репортаж обратно с резолюцией «не публиковать» и неразборчивой подписью.
К сожалению, комиссией Крошкина дело не исчерпывается. Если в статье хоть в малейшей степени затрагиваются военные вопросы, то необходим еще штамп Военной Цензуры (ВЦ) – единственного цензурного учреждения в СССР, которое честно называет себя цензурой. Статьи и сопроводительные письма для ВЦ надо сдавать в экспедицию Первого дома Министерства обороны на улице Фрунзе, а получать экземпляр с разрешением (или запретом) в другом месте – на улице Кропоткина, в здании без всякой вывески, но с солдатом-часовым за дверьми подъезда. В положительных случаях ВЦ ставит на первую страницу статьи большой штамп с таким текстом: «По вопросам военного характера возражений против публикации данного материала не имеется. Наши замечания см. на страницах таких-то. По остальным вопросам решение о публикации должно быть принято органами Главлита. Военный цензор (подпись)».
Будем, однако, справедливы: нам, журналистам, иметь дело с ВЦ было легче всего. Во-первых, ВЦ работает с армейской четкостью: на третий день ответ, независимо от длины статьи. Во-вторых, как ни странно это звучит, Военная Цензура – самая либеральная. Видимо, там работают квалифицированные специалисты, хорошо знающие, что можно, а чего нельзя, и в меньшей степени подверженные влиянию знаменитого лозунга русских бюрократов: «Спокойнее запретить, чем разрешить».
Увы, список цензур не оканчивается и на этом. Есть, как минимум, еще две.
Первая из них, в противоположность ВЦ, имеет самую худую славу. Это атомная цензура во главе с Валерием Калининым (его предшественник на этом посту некто Кандарицкий года четыре назад покончил самоубийством по неизвестной мне причине). Официально она существует как часть Государственного Комитета по использованию атомной энергии при Совете министров СССР и помещается в здании Комитета на Старомонетном переулке. Это создает дополнительную трудность – получить пропуск в атомный комитет чрезвычайно тяжело. Я постоянно имел дело с ведомством Калинина (еще со времен более приятного Кандарицкого), но был принят лично всего дважды.
Однако главная беда цензуры Калинина – ее невероятная бюрократичность. Были случаи, когда статьи и даже научно-фантастические рассказы (они тоже сдаются туда, если содержат атомные темы) разрешались или запрещались после пятимесячной волокиты. Даже статьи, подготовленные редакцией «Правды», Калинин держит неделями. На него много жалуются в ЦК, но это мало помогает. А обойти эту цензуру невозможно: ваш цензор Главлита ни за что не поставит штампа, если в статье есть слова «атомный реактор» и нет визы Калинина.
И, наконец, еще одна цензура, принадлежащая Комитету государственной безопасности. По счастью, «пользоваться» ею журналистам приходится не очень часто – главным образом, в тех случаях, когда материал написан о разведчиках или в нем есть намек на действия органов безопасности. Хорошо также то, что обращаться в эту цензуру вам не надо – материалы в нужных случаях отправляют туда сами цензоры Главлита. Правда, читают в Комитете госбезопасности, по-видимому, очень внимательно – я сужу по тому, как много времени это у них отнимает. Свое мнение цензоры КГБ сообщают чаще всего прямо в Главлит, но иногда и в соответствующие редакции.
Вот, примерно, какая машина действует для того, чтобы к русскому читателю, слушателю, зрителю не проникло слово «ереси». Замечательно то, что весь этот разветвленный организм, стоющий гражданам России огромных денег, работает в тени и, в общем, хорошо спрятан от общественного мнения. За все годы советской власти ни в одном печатном издании не промелькнуло даже намека, что цензура в СССР существует; о ней не говорится ни с одной трибуны; шифр цензора, который есть на любой книге, газете, журнале и т.д., читателю непонятен – его вполне можно принять за номер типографского заказа или другие служебные пометки. В принципе средний советский гражданин представляет себе, что какая-то цензура есть, но где она, как работает – об этом ведомо только людям, непосредственно с нею связанным.
Кстати говоря, возможности общения с цензорами регулируются строгими правилами. Согласно этим правилам, выслушивать указания цензора имеют право только главный редактор издания, его заместитель и ответственный секретарь. К сожалению для цензуры, соблюсти подобное ограничение просто невозможно, и Главлит молчаливо терпит тот факт, что заведующие отделами тоже проникают к цензорам.
Но в одном отношении цензура абсолютно непреклонна: ни при каких обстоятельствах она не вступает в контакт с авторами произведений. Правила игры таковы, что автор даже не должен знать, что его статья, очерк или роман проходят цензурную проверку. Указания об изменениях и сокращениях по требованиям цензуры должны передаваться автору как бы от имени печатного органа или издательства. У меня в жизни был в связи с этим незабываемый случай.
Однажды я написал статью в научно-популярный журнал, но не в свой, а в параллельный, тоже московский. У цензуры возникли вопросы, и редактор отдела того журнала, парень молодой и неопытный, долго не мог их разрешить. Он без конца звонил мне по телефону, спрашивал: «а откуда вы взяли это», «где источник такой-то информации». Я терпеливо объяснял, но дело все тянулось.
Внезапно меня осенило: я вспомнил, что у нас и у них цензор один и тот же. Отношения с этим цензором были у меня самые дружеские (быть в дружбе с цензором – первая заповедь каждого редактора). Я тотчас позвонил ему, попросил позволения приехать, явился и был встречен очень тепло, как обычно. Но как только этот неглупый и, в общем, приятный человек узнал, что я приехал к нему не как редактор моего журнала, а как автор соседнего, его словно подменили. Краснея и пряча глаза, он объявил, что разговаривать о статье со мною не может, это грубое нарушение инструкции. Никакие уговоры не помогали, только злили его. Я уехал ни с чем, совершенно потрясенный случившимся.
Должен, однако, заметить, что в дальнейшем этот цензор проявил хорошие человеческие качества: он, в конце концов, разрешил статью, а со мною при следующей встрече разговаривал в прежнем дружеском тоне, будто ничего не случилось.
Это вообще характерно для нынешнего времени: цензоры, подавляющие свободу по долгу службы, разговаривают не только мирно и спокойно, но даже дружественно и порой либерально. С ними вполне можно пошутить, обменяться рискованными анекдотами, поиграть в шахматы (один из цензоров долгое время был моим любимым шахматным партнером). Большинство теперешних цензоров, даже высокопоставленных, сравнительно молоды— я не знаю в Главлите никого старше пятидесяти лет. Но, как говорится, дружба дружбой, а служба службой: на компромиссы они не идут. Это легко объяснимо – ведь структура Главлита иерархична, и над каждым цензором есть «последующий контроль», проверяющий то, что разрешает данный цензор. Так что люди в цензуре имеют весьма малые права, но большую ответственность.
