Борис Тихомолов - Небо в огне
— У нас очень важный груз, но полторы тонны, — сказал капитан, рассматривая грузовые документы. — Не много ли будет?
Я прикинул.
— Нет, ничего. Грузите, — сказал я и вышел на улицу. Самолет уже грузили. Три бойца, сняв телогрейки, подтаскивали к трапу тяжелые ящики с минами. Тут же вертелись мальчишки, кричали звонко:
— Товарищ техник-лейтенант, а это можно тащить?
— Можно, — отвечал из самолета борттехник. — Тащите!
Кряхтя и высовывая от усердия языки, ребята таскали груз, который полегче. Одеты мальчишки были кто во что горазд: кто в старую, не по росту телогрейку, кто в 1 немецкий мундир до пят, кто в женскую кофту. На ногах у кого были валенки с дырявыми пятками, у кого — старые опорки. Только один был одет во все новое: защитного цвета телогрейка, гимнастерка, синие суконные штаны-галифе, аккуратно подшитые валенки. Все было по росту и впору, лишь великовата шапка. Она беспрестанно съезжала на лоб, и мальчик быстрым привычным движением то и дело поправлял ее. Старался он изо всех сил. Подняв ящик и взвалив его на спину, он, согнувшись до самой земли, торопливо побежал с ним к трапу. Бортрадист Бедросов, худощавый сержант с широкими черными бровями, подхватив груз, сказал:
— А ты крепкий, Жучок, молодец! — и, увидев меня, предупреждающе шепнул: Майор!
Мальчик оглянулся, поправил шапку и, лихо взяв под козырек, поздоровался со мной:
— Здравствуйте, товарищ гвардии майор!
— Здравствуй, — сказал я. — Это ты, Жучок?
— Я! — глядя на меня живыми серыми глазами, с готовностью ответил мальчик.
— Что-то имя странное у тебя. Или это прозвище? Не похоже. Жучок должен быть черным, а ты… светишься весь.
Мальчик снисходительно улыбнулся:
— А это не имя. Фамилия у меня такая — Жучок. А звать Иваном. Иван Жучок.
— А сколько тебе лет?
— Четырнадцать.
Я посмотрел на него с недоверием:
— Будто?
Жучок смутился, поправил шапку и принялся носком валенка ковырять ямку в снегу.
— Ну, не четырнадцать, конечно, а одиннадцать, — признался он. — Это я так, прибавляю, чтобы в бой меня взяли — фашистов бить. Да вот все говорят мал. А я из пулемета могу стрелять, гранаты бросать.
Внезапно он обернулся, посмотрел укоризненно на своих застывших от любопытства товарищей:
— Ну, чего стали?! Уж и поговорить не дадут. "Мстители"! Грузить надо, помогать фронту. Как уговорились?.. — И ко мне: — Разрешите продолжать погрузку, товарищ гвардии майор?
— Грузите, — ответил я и отошел от самолета.
Темнело. Сосновый бор наливался чернотой. И только там, где дымились пожары, розовели слегка макушки сосен да грязноватым заревом отсвечивали облака. Изредка глухо, раскатисто ухало. Мерцая в морозном воздухе, взлетали ракеты.
Вылетать было рано, и я стоял, задумавшись, глядя на сверкающие вдали орудийные сполохи. Кто-то, поскрипывая снегом, подошел ко мне сзади, вздохнул и помолчал, видимо не решаясь заговорить. Я обернулся. Это был Жучок.
— Ты ко мне?
— К вам! — обрадовался мальчик. — Я хочу попросить… Товарищ командир, возьмите меня с собой к партизанам! Там мое родное село.
— Ах, вон оно что! А ты разве нездешний?
— Нет, здешний.
И он назвал местечко, куда лежал наш путь. Я подозрительно покосился на мальчика. Знал ли он наш маршрут, или это случайное совпадение?
— Нет, Ваня, мы летим совсем не туда, — проверяя его, соврал я. — Мы… правее. Значительно правее.
— Ну и что же? — просто ответил он. — Ведь на запад же? За линию фронта! и добавил мечтательно: — Мне бы лишь к партизанам попасть, а уж там я доберусь. Моего батьку каждый знает. Он у меня боевой, хороший!..
И в голосе его послышались такие теплые, горделивые нотки, что сердце мое дрогнуло, и я едва не сказал: "Ну, ладно, давай!" И сказал бы, если бы вдруг кто-то не крикнул сердито:
— Ты опять здесь, дрянной мальчишка?! Это был начальник штаба.
— Все готово, — сказал он, обращаясь ко мне. — Можно вылетать. Погода в Куреновской хорошая… Стоявший поодаль Жучок вскрикнул сдавленно:
— К батьке?!
Капитан сердито фыркнул:
— Вот чертенок! Сладу с ним нет, — и, как бы извиняясь, пояснил: — Это воспитанник наш. Сын полка. Рвется на фронт, к партизанам, фашистов бить. Отряд организовал "мстителей". Видали сорванцов у самолета? Трижды на передовые бегал. Мне за него влетало не раз — командир в нем души не чает. Говорит: "Отвечаешь головой".
Начальник штаба, протянув мне журнал и пакет, подсветил фонариком:
— Вот, распишитесь. Пакет вручите командиру.
На горизонте за лесом один за другим неслышно вспыхнули взрывы. Выхваченные из темноты самолеты окрасились на миг в бордово-красный цвет, блеснули стеклами кабин и вновь потерялись в ночи.
Расстегнув шинель, капитан прикрылся от ветра полой, закурил. Огонек его трубки затлел, засветился, озарив кончик сухого, хрящеватого носа.
— Ну, майор, ни пуха вам, ни пера!.. Пошли Жучок. Но Жучка не было.
— Удрал, — добродушно проворчал капитан. — Обиделся.
…В иссиня-черном бархатном небе горят, переливаются звезды. С высоты двух километров они кажутся ярче и холодней. Внизу, под самолетом темнеют леса с извилистыми лентами заснеженных рек, с прямыми, тонкими ниточками шоссейных и железных дорог. Села и хутора угрюмо спят, настороженные, непокорные. Здесь, в этих лесах, враг не был хозяином.
Положив на колени планшет, штурман склонился над картой. Тусклый свет лампочки освещает штурвал, кисть руки и, мягко отражаясь от приборов, вырисовывает широкоскулый профиль с упрямо сжатыми губами. Губы шевельнулись, что сказал штурман, я не расслышал. Что-то грохнуло, затрещало, и перед глазами запрыгали голубые молнии. Удары, тяжелые и частые, потрясли самолет. В наушниках крики радиста: "Истребитель!" И снова: "Тук-тук-тук!" — стрельба из бортового пулемета.
Потом все кончилось так же резко и неожиданно. В наушниках тяжелое дыхание радиста и хриплый голос:
— Товарищ командир! Атака отбита. Фашист подожжен…
Я силюсь унять дрожь в коленках. В горле пересохло, и, так же как радист, хриплым голосом отвечаю:
— Молодец, Бедросов!..
В кабине густо пахнет пороховыми газами. Светятся циферблаты приборов, мерцают звезды на небе. Они кажутся ярче, даже видно крыло, поблескивающее металлом. Штурман возится в своем кресле, вытягивает шею, смотрит за борт.
— Правый мотор горит, — угрюмо, без волнения докладывает он.
— Что?! Правый мотор?.. — Я приподнимаюсь на сиденье: — А-а, ч-черт!..
Из-под капота по крылу, словно уголки пионерского галстука, трепещут красные язычки.
"Пожар!" — страшное слово для летчиков. Это означает: "Секунд через тридцать-сорок взорвутся баки. Надо прыгать с парашютами!"
