Ирина Гуро - Ранний свет зимою
Черт бы побрал этого Паса с его альбомом! Уже собраны и отправлены в Иркутск другие образцы почерка арестованного: нашли школьные тетради, конспекты по ботанике. Не почерк странно изменчив. Где гарантия, что экспертиза опять не увильнет от прямого ответа? А дело теряет остроту, своевременность.
— Введите арестованного! Прошу сесть вон там.
Он совсем неплохо выглядит: ну конечно, гимнастика, «тренировка тела и воли»…
— Однако вы дальновидны. Даже стихотворение в альбом барышне Гердрих написали, скрывая особенности почерка. Чем объяснить такую предосторожность, а?
Билибин прищурился. Плюшевый альбом лежал перед ним на столе.
Миней с готовностью ответил:
— Объясняется это обстоятельство чрезвычайно просто: у меня отвратительный почерк. Царапаю — точь-в-точь курица лапой.
— Оставим сравнения, — холодно заметил Билибин. — Не продемонстрируете ли вы свой «отвратительный почерк»? Вот здесь, прошу вас, эти же строки…
— Извольте. — Арестованный принял из рук ротмистра чистый лист и уселся поудобнее. — Итак, «Летнее утро», несмотря ни на что, «прекрасно и тихо», — громко приговаривал он, скрипя пером.
— Пишите молча, — приказал Билибин.
В короткие мгновения, пока Миней переписывал пресловутые стихи, ему показалось, что он сочинил их в какой-то другой жизни… быть может, в детстве.
Билибин взял у Минея исписанный лист.
Что такое?! Перед ним были невероятные каракули. Строчки лезли одна на другую, буквы расползались в разные стороны, как потревоженные муравьи. Знаки препинания висели где-то совершенно отдельно от текста. Все вместе производило впечатление письма сумасшедшего.
— Шутить изволите? — кисло спросил ротмистр, позвонив в колокольчик.
Миней кротко ответил:
— Я же объяснил вам, что у меня ужасный почерк.
Вернувшись с допроса, Миней не принялся за обычные занятия: следовало подытожить свои наблюдения и сделать выводы. В поведении Билибина не было того напора, который он проявлял при первых допросах. Интерес к «делу», видимо, падал… Обещания губернатора Алексееву, несомненно, были продиктованы этим. Однако такое неопределенное положение могло протянуться долго. А время требовало деятельности. Значит, всеми силами надо было ускорить развязку либо суд с явно недостаточными уликами, либо решение дела в административном порядке. Да-да, всеми силами ускорить развязку!.
В распоряжении арестанта мало средств повлиять на свою судьбу. Но все же они есть.
Миней пишет прошения прокурору окружного суда, начальнику Читинского отделения Иркутского жандармского управления, губернатору:
«Ввиду того, что я и моя сестра содержимся под стражей без всяких доказательств нашей вины, в знак протеста против бесчеловечного произвола следственных властей объявляю голодовку!»
Листы бумаги с тюремным штампом сверху: «Голодовка», поплыли по рукам, закружились по канцеляриям присутственных мест, украсились другими штампами, испещрились номерами входящими и исходящими.
«Арестант отказался принимать пищу», — сообщал в суточном рапорте дежурный по тюрьме. И завтра и послезавтра снова короткая строка: «Не принимает пищи».
…На четвертые сутки есть уже не хотелось. Не тянуло и курить. Даже от слабой затяжки подымалась тошнота.
Когда в камеру вбежал прокурор, арестант не поднялся с койки. Шел восьмой день голодовки. Странное оцепенение овладело всем телом. Хотелось изменить положение, вытянуть ноги, разметать руки, но они не слушались, словно скованные.
— Голодаете? — спрашивает прокурор и зачем-то вынимает записную книжку.
«А вы?» — хочется спросить Минею — такое худое и изможденное у прокурора лицо.
— Следственными властями удовлетворено ваше ходатайство: ваша сестра освобождена.
Арестант закрывает глаза.
— Я предлагаю вам голодовку снять! — Прокурор почти кричит, полагая, что его не слышат.
Но арестант молчит.
Тюрьма никогда не спит. Всю ночь мерные шаги дежурных прострачивают коридоры. Всю ночь вертится железная заслонка «глазка».
Ты не видишь за дверью человека: один только глаз, который кажется тебе самостоятельным существом. Он ворочается, ощупывает тебя, отвратительный, как круглый жирный паук. Почти физически ощущаешь на себе его прикосновение.
Тюремная ночь полна звуков: снизу, сверху, по сторонам позванивание ключей, сонное бормотание, шепот… А может быть, так кажется оттого, что все время напряженно прислушиваешься. Может быть, просто звенит в ушах? Или капает где-то вода из бака?
Кружится голова. Словно на карусели… Неожиданно возникает давнее воспоминание. Мороз и солнце, вечное читинское солнце. Только в ту пору оно, кажется, было особенным, незакатным, все дни были озарены им. Миней с Таней — на ярмарке. На первые заработанные деньги он покупает билеты на карусель. Сам садится впереди на белого коня со слоновыми ногами. Таня забирается в колясочку, запряженную лебедем. Пое-хали!
Музыка играет заунывный вальс. Все быстрее, быстрее кружится карусель!.. Руки вцепились в конскую гриву из пакли, ноги судорожно сжимают деревянные бока. Яркие краски рынка сливаются в огненный круг.
Он вдруг разламывается… Вот и все. Музыка смолкает.
— Страшно! — говорит, счастливо вздыхая, Таня.
— Может, еще разок? — спрашивает щедрый брат.
И опять кружится карусель. Сипло кричит высокий человек в поддевке: зазывает господ, желающих покататься…
— Кто идет? Пароль! — несется с вышки.
Звенят ключи, шуршат шаги… И снова переворачиваются песочные часы и наступает новый день, такой же, как вчерашний.
Губернатор вызвал ротмистра Билибина:
— В обществе складывается неблагоприятное мнение о произведенных арестах, недостаточно, видимо, аргументированных.
Билибин вспыхнул:
— То есть как это недостаточно?! У арестованных найдены заграничные листки возмутительного характера!
Но бестия губернатор наносит ему новый чувствительный удар.
— Справедливо, но вот… — губернатор протягивает ротмистру хорошо знакомый ему лист, — изложение содержания допроса этой проклятой портнихи Татьяны.
Допрос учинялся прокурором, ротмистр знает его наизусть:
«…Расспрошенная арестованная объяснила, что найденные листки ни ей, ни ее брату не принадлежат и что ей неизвестно, кем они могли быть оставлены в их доме и спрятаны в зеркале. А также высказала предположение, что указанные листки могли быть подброшены самой же полицией…»
— Видите, — жужжит губернатор, как оса, готовая укусить, — мы-то с вами знаем, что листки были. Но, с другой стороны, обнаружили их только при повторном обыске, в отсутствие арестованных… А понятой распространяет слух, что его угрозами заставили подписать протокол обыска. Господин прокурор обращает внимание на незаконное привлечение в качестве второго понятого сотрудника полиции. Следовательно, единственное основание рушится.
