А. Глумов - Н.А.Львов
Рассказав о выгоде угля «противу дров» при обжигании кирпича, о конструкции печей, он переходит к рассказу о печах при обжигании извести, затем и значении угли в пивоварнях, на сахарных, стеклянных и черепичных заводах. Особые разделы занимает описание сушильни для хмеля и солода, применение угля в кузницах, в машинах «огненных и паровых», в освещении маяков. Львов останавливается на вопросе применения угля в домашнем хозяйстве, причем особые главы посвящены очагам, нагревающим кухню, затем - пекарным печам, каминам, говорит о сушке сухарей в печах, приспособленных для «домашних изделий и художеств». Для ясности прилагает два листа с гравированными чертежами. Заключают книгу восемь «свидетельств» крупнейших зарубежных деятелей медицины с доказательствами, что «запах и вообще употребление Минерального угля не вредны».
Львов хотел также составить «Словарь художников и художеств». Заняться этим его заставило полное отсутствие таковых в литературе. «Сведения о иностранных художниках везде я мог заимствовать, но нигде и ничего о наших собственных не мог узнать успехах» - так писал он 23 апреля вице-президенту Академии художеств П. П. Чекалевскому, которого знал уже давно как человека редкой добброты и широких взглядов120. Львов просил его прислать сведения о Рублеве, Матвееве, Золотилове, Чемесове, а если их не найдется, то хотя бы о Лосенко, Кокоринове, Скородумове, биографии некоторых из них нам и сейчас малоизвестны. Особою теплотой проникнуто письмо Львова от 22 апреля к живописцу, с которым был близок уже двадцать семь лет, - к Дмитрию Григорьевичу Левицкому:
«Здравствуй, мой друг и поборник художества любезного! пришли ты мне, пожалуйста, хоть коротенькое известие, у кого ты сначала учился, когда вошел в Академию, какие суть главные произведения кисти твоей... что знаешь о Колокольникове и Антропове, когда они жили и что написали... хочется поставить их лица в кивот памяти. Прости, будь здоров»121.
Материалы для словаря, собранные Львовым, исчезли... они могли бы стать ценнейшим подспорьем для нашей истории искусств... Неизвестно также, встречались ли после этого два старых друга, верные «поборники художества любезного». Приходилось заботиться не только об угольном производстве, об училище землебитных строений - домашние дела Львова тоже поглощали время и силы.
Страстно убежденный в своей правоте, в пользе торфяных разработок, он хотел было сам начать добычу и переправку на собственные средства, «не требуя от казны пособия», но снова заболел.
По тем скупым данным, которыми мы располагаем, невозможно определить, чем он болел. Его подкосило, конечно, длительное нервное напряжение. Состояние Львова казалось настолько плохим, что близкие готовились к наихудшему...
Больной то приходил в себя, возвращался к жизни, беседовал о делах, даже диктовал какие-то неотложные письма, то снова все забывал - не узнавал даже детей, снова впадал в забытье.
Но И октября 1800 года А. П. Бутурлин сообщил А. Р. Воронцову: «Львов Николай чувствует себя немного лучше, и есть надежда на его выздоровление».
А через две недели, 26 октября, тот же Бутурлин оповещает Воронцова: «Я вчера заходил к Львову и сказал ему, что Вы настоятельно требовали, чтобы я навестил его и сообщил ему о том. Он был чрезвычайно растроган вашим вниманием и просил передать Вам искреннюю благодарность. Больной вернулся издалека и все еще похож на воскресшего Лазаря. Это ходячий скелет»122. Письмо Бутурлина для нас важно и как свидетельство сердечного к Львову отношения А. Р. Воронцова, преданного друга Радищева.
Только 4 апреля 1801 года, когда опасность окончательно миновала, Мария Алексеевна пишет Державиным: «Больной мой начинает походить на человека: десять месяцев он был мертвый и теперь говорит, что он совершенно забыл всю прошедшую жизнь свою и что истинно для него теперь трояко новый век: что он совершенно забыл, что он делал и как жил, и теперь каждый день, что ему вспомнится - как будто новая находка»123.
Мария Алексеевна самоотверженно выхаживала мужа. Взяла на себя все управление хозяйством, делами - а их было много, и все были сложные. В эти месяцы она показала, что она была для мужа безропотно-покорным и преданным другом. Вспоминается его обращение к ней в балладе «Ночь в чухонской избе на пустыре»;
«Бьется сердце, хочет выскочить,
Ищет, кажется, товарища,
С кем напасть бы разделить могло.
Кто жестокий жребий бедственной
Посреди степей живущего
В тесной падающей хижине,
Где витает бедность вечная,
И ненастну ночь холодную
Разделить с тобой отважится?
Ты одна, о мой душевный друг!
Дух спасительной судьбы моей,
Ты одна б со мной решилася
С чистой радостью сердечною
Как блаженство и напасть делить».
«Сегодня только мог я выслушать и уразуметь три почтеннейших письма вашего высокопревосходительства ко мне, умиравшему, - диктовал он 10 декабря 1800 года ответ на залежавшиеся письма Обольянинова, - ...я движусь, как тень, которую водит чужая сила. О, как нужно еще мне подкрепление сил душевных! Я часто не помню еще места, в которое меня привезли, не знаю дома, в котором живу, свет представляется мне второю жизнью и все люди вновь рожденными»124.
Крайне показательны его записи этого времени на страницах давнего-давнего «Итальянского дневника» - - 1781 года... В дни болезни Львов проверял себя, способен ли он своей рукой писать по-французски. Непосредственно вслед за рассказом о посещении Метастазио, на листе 80-м совершенно новая запись: «Это - 1800, ноября 16. Мое путешествие в Москву к другому миру было более красочно, чем все это». В тот день его перевозили из Тюфелей в город. Почерк непривычно крупный, чрезмерно старательный: он «выводил» каждое слово. Но нижняя половина страницы заполнена уверенными, затейливыми, красивыми росчерками.
Перевернув лист, видим в ореоле двух росчерков, тоже уверенных, твердых, запись, распределенную на пять строк, похожую на титульный лист книги: «1-й день второй моей Жизни Москва 1800». Росчерки плывут вниз, напоминая набросок затейливого архитектурного украшения.
И совершенно иное - подлинно трагическое - впечатление создается от надписи в середине альбома, на обороте 58 листа. Больной опять проверил свою память: не забыл ли он испанского языка? Снова очень крупным почерком, но каким-то чужим, выводятся буквы. Однако Львов путает их. Забыл год - начал было неуверенно записывать «178» и остановился. «...Двадцать шестое ноября день такой радостный - казавшийся нам радостным, о котором я мечтал...». И далее следуют слова без всякого смысла. Смешение языков испанского, итальянского, латинского и французского. Больному стало снова хуже. Шла борьба между жизнью и смертью.
