Виктор Кельнер - 1 марта 1881 года. Казнь императора Александра II
Еще раз благодарю вас всех от имени моего батюшки».
По произнесении этих слов Государь подошел к великому князю Михаилу Николаевичу, горячо обнял его, пожал руку принцу Ольденбургскому и некоторым другим старейшим членам Государственного совета, поклонился всем и ушел.
По удалении Государя Государственным советом подписаны были присяжные листы и журналы чрезвычайного собрания.
Когда большинство разъехалось, Урусов сообщил мне в двух словах, что для изложения манифеста они собрались вчера вечером у Валуева и что выручил их Сольский. Сам же Дмитрий Мартынович объяснил мне вслед за тем, что Валуев заготовил проект в том смысле, что задачи нового царствования заключаются в восстановлении порядка, в репрессии за совершенное преступление, одним словом, в реакции. Кроме того, Валуев говорил в своем проекте не о русском народе, а о населяющих Россию народах. Против всего этого возражал Сольский, другие с ним согласились, и тогда, соединенными силами, наскоро набросали манифест в том виде, как он опубликован.
Печатается по: Дневник Е. А. Перетц (1880–1883). М. — Л., 1927, с. 23–26.
П. А. Валуев
ИЗ ДНЕВНИКА
2 марта.
Вчера в 3-м часу пополудни роковое событие совершилось. Цареубийцы достигли своей цели. Подробностей не повторяю. На то газеты.
Утром Государь прислал за мной, чтобы передать проект объявления, составленный в министерстве внутренних дел,[39] с поручением сказать о нем мое мнение и, если я не буду иметь возражений, созвать Совет Министров на среду 4-го числа.
Я давно, очень давно не видел Государя в таком добром духе и даже на вид так[им] здоровым и добрым. В 3-м часу я был у гр. Лорис-Меликова (чтобы его предупредить, что я возвратил проект Государю без замечаний), когда раздались роковые взрывы. Я сказал: attentat possible.[40]«Невозможно», — сказал гр. Лорис-Меликов. Через пять минут все сомнения были устранены. Гр. Лорис-Меликов уехал во дворец в санях градоначальника. Я поехал туда же, по Миллионной. Там тотчас узнал, что надежды уже не было. Государь истекал кровью и был без сознания. Члены его семейства прибывали одни за другими. Коридор наполнился разным людом. Генералы, министры, офицеры, дамы. Смятение и горе общее. Но ясной мысли и соответствующей обстоятельствам воли я ни в ком не видал. Гр. Лорис-Меликов не растерялся наружно, но оказался бессодержательным внутренне Он должен был распоряжаться, но распоряжался как будто апатично, нерешительно, даже советуясь со мною или поддаваясь моим намекам. В первую минуту можно было ожидать уличных волнений; нужно было опереться на войско для охранения порядка. Я на том настаивал; но как будто не было командующих и штабов… К счастью, все обошлось благополучно в этом отношении. Улицы были полны народа до 10 час. вечера; но потом опустело. Когда я поехал в Аничковский дворец в 11-м часу, с проектом манифеста, Невский был похож на обыкновенный Невский в эти часы. Мне было поручено написать манифест. Исполнил это при сотрудничестве Набокова, кн. Урусова и Сольского. Переписал Набоков, и он же, по званию министра юстиции, поехал со мною в Аничков и после подписания манифеста взял его с собою для дальнейших распоряжений. Государь и императрица (еще непривычно их так называть!) были вдвоем. Впечатление homely[41] — доброе, семейное. Я читал проект; он подписан. Сегодня выход воцарения. Весь город. Государь в слезах. В Николаевской зале он сказал несколько слов генералам и офицерам. В ответ прекрасное, дружное, долго не умолкавшее и затем чрез все залы Государя провожавшее «ура!!!». Я видел слезы почти на всех глазах. Войско у нас еще здорово. Все прочее — увы! — гниль! Однако слезы были и не на военных лицах, в том числе на дамских. Но слезы — чувство, а не сила. Добрые силы только в войске.
Печатается по: Валуев П. А. Дневник. 1877–1884. Ред. и примеч. В. Я. Яковлева-Богучарского и П. Е. Щеголева. Пг., 1919, с. 147–148.
В. М. Феоктистов
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ
<…> «Диктатура сердца»[42] завершилась страшною катастрофой 1 марта. Я говорю «страшною», но так ли это? Помню ясно ужасное, потрясающее впечатление, произведенное на всех покушением Каракозова, но с тех пор целый ряд злодейств такого же рода в связи с подробными о них отчетами, наполнявшими страницы газет, притупили нервы публики. Мало-помалу она привыкла к событиям такого рода и уже не видела в них ничего необычайного. Около 3 часов дня я узнал, что Государь тяжело ранен, а вскоре за тем пришла весть и об его кончине. Все мы дома находились в крайне угнетенном состоянии духа, хотелось знать, как произошла катастрофа, кто ее виновники, и вечером я отправился в сельскохозяйственный клуб, где собиралось обыкновенно много посетителей и можно было, следовательно, собрать какие-нибудь сведения. Странное зрелище представилось мне: как будто не случилось ничего особенного, большая часть гостей сидели за карточными столами, погруженные в игру; обращался я и к тому, и к другому, мне отвечали наскоро и несколькими словами и затем опять: «два без козырей», «три в червях» и т. д. В следующие дни такая же притупленность; некоторые высказывали прямо, что в событии 1 марта видят руку провидения; оно возвеличило императора Александра, послав ему мученическую кончину, но вместе с тем послужило спасением для России от страшных бедствий, угрожавших ей, если бы еще несколько лет оставался на престоле несчастный монарх, который давно уже утратил всякую руководящую нить для своих действий, а в последнее время очутился в рабском подчинении княгине Юрьевской.
Известно, что упразднение «диктатуры сердца» вызвано было манифестом нового Государя — манифестом, в котором было заявлено о самодержавии как коренной, незыблемой основе нашего государственного строя. К. П. Победоносцев рассказывал мне, что еще в самый день 1 марта, поздно вечером, явился он в Аничков дворец и умолял Государя уволить Лориса-Меликова. Государь не счел этого возможным. Очень понятно, что под влиянием страшного удара, разразившегося над ним, он растерялся, не отдавал себе ясного отчета в положении дел и считал возможным удержать в управлении Лориса и его друзей. Быть может, они и пользовались бы — по крайней мере на некоторое время — властью, если бы упомянутый манифест не привел их в неистовое раздражение. По рассказам весьма сведущих лиц, они (говорю о Лорисе-Меликове, Абазе и Милютине) были убеждены, что Государь не может обойтись без них, не найдет советников, которые пользовались бы такою же популярностью, а потому подали просьбы об отставке с твердою уверенностью, что останутся на местах, но случилось иначе. Кстати о манифесте: нередко приходилось мне слышать, будто он был сочинен совместно Победоносцевым и Катковым, — что за нелепость! Во-первых, Каткова не было тогда в Петербурге, а во-вторых, он ни тогда, ни впоследствии не одобрял манифеста, автором коего был Победоносцев. И действительно, к чему было это торжественное заявление перед лицом всего народа? В предшествовавшее время было немало заявлений подобного рода, и общество изверилось в них, приучилось не придавать им серьезного значения; требовалось действие, а не более или менее пышные формы; если Государь хотел засвидетельствовать, что со вступлением его на престол порвана всякая связь с прежним правлением, то достаточно было бы просто-напросто уволить министров, которые в общем мнении служили наиболее видными представителями этого направления. Всякий бы понял смысл этой меры. <…>
