Раиса Кузнецова - Унесенные за горизонт
В работу я погружалась немедленно.
В глубине души копился страх, что не выдержу материальных затруднений и мои дети будут голодать.
Этот страх с особенной силой проявился, когда началась кампания подписки на очередной заем. Подписалась лишь на оклад. Боже мой, какой поднялся шум: вызвали в партком, уговаривали, стыдили. Но я уперлась и твердила одно:
― У меня на руках трое детей и мать.
― Не ты одна такая. Ты комсомолка! Ты обязана подписаться на полтора оклада, как постановили!
Но я отстояла свое право матери-одиночки.
Оформила обмен Колокольникова переулка на улицу Станиславского ― комната была вдвое меньше, девять метров, узкая и высокая, но с центральным, как и просила Митю, отоплением.
Издательство в порядке эксперимента перевели на сдельную оплату труда. За выполнение нормы оставался прежний «фикс» ― девятьсот рублей, а все, что делал работник сверх нормы, оплачивалось по особым расценкам: за рукопись (причем с количества страниц, представленных автором, а не за сданные ― таким образом, «излишества» сокращать поощрялось), за гранки, верстку, сверку и сигнал. Я работала как заведенная и днем, и часто по ночам, благо, бессонница продолжала мучить. И очень скоро стала зарабатывать до двух с половиной тысяч в месяц ― сумма по тем временам очень большая.
Мама с детьми справлялась, она привыкла возиться с ними, своих вырастила шесть человек и трех внучек ― дочерей Симы и Шурки. Так в работе, в ежедневных поездках на дачу к детям проходило жаркое лето тридцать восьмого. Рано утром, убегая на работу и возвращаясь поздно вечером, упорно пыталась покормить Ароську грудью, но он уже привык к бутылочкам, сосал плохо и постоянно отвлекался.
Страстное желание ― встретить кого-то, хоть немного похожего на Аросю, ― преследовало меня. Я жадно всматривалась в лица, отрешенно проплывавшие ― когда вверх, когда вниз ― на соседнем эскалаторе, но нет ― ничего похожего. И только маленький все больше напоминал его. С какой-то болезненной нежностью я прижимала к себе черноволосую головку Ароськи, как будто у меня собирались его отнять, и любовалась синими, продолговатыми и такими чистыми глазками.
Вечером 27 сентября его вдруг вырвало. Испугалась, а мама говорит:
― Вот и утром, после твоего отъезда, ― так же. И поносик открылся.
Ужас сжал сердце. Я не сомневалась ― это токсическая диспепсия, от которой с таким трудом спасли когда-то Эдика. Ребенок увядал на глазах. Схватила его и ранним утром помчалась в Москву, в платную детскую поликлинику. Там мой диагноз подтвердили. Прокололи ушки, взяли кровь, дали срочное направление в больницу. Вызываю «скорую», отвечают:
― С диспепсией уже не кладем, берем только со скарлатиной.
Ни Лангового, ни Виленкина в Москве не оказалось ― пришлось вспомнить их уроки: физиологический раствор и охлажденное грудное молоко частыми, малыми дозами. Спасибо маме ― почувствовав недоброе, она приехала ко мне на следующее утро, оставив детей на соседку по даче. Но мальчик увядал с каждым часом, делался все слабее и слабее и в ночь на 1 октября ― умер. В Сонечкин день рождения. Оставила неживое тельце с мамой и метнулась на дачу. Соседка, узнав о нашем горе, заохала, заплакала и попросила денег.
― Ой, что же делать? Сонечка созвала всю улицу на свой день рождения... Как вы теперь на это смотрите?
Ну, как? Конечно, дала деньги, попросила устроить все как надо и не говорить детям, что их братик умер.
Вернулась в Москву и занялась организацией похорон с помощью друзей в издательстве. Сама положила малыша в крошечный гробик, украсила цветами и даже сфотографировала, а потом отвезла на Дорогомиловское кладбище, где его опустили на гроб отца[52]...
Кто за, прошу поднять руки!
От депрессии спасалась бешеной работой ― словно в беспамятстве перелопачивала горы и горы рукописей. А вдобавок приняла участие в конкурсе на лучший сценарий, хотя имела смутное представление о драматургическом ремесле. Но содержание представлялось ясным.
Писала с помощью стенографистки ― та обрадовалась возможности пожить за городом. Поздно вечером возвращалась с работы, диктовала придуманные эпизоды, а стенографистка днем их расшифровывала.
Отдавая дань времени, гибель Ароси я изобразила как результат его усилий по разоблачению «вредительства» директора завода, который был связан с «врагом народа» Игорем Винавером; последний, к тому же, мечтал отомстить мне «за измену».
Все это было наивно, но, по крайней мере, в качестве лекарства от депрессии ― сработало. Я задала себе такой темп жизни, когда расслабиться в воспоминаниях просто не было времени.
И так две недели ― начала в середине октября, а 1 ноября заканчивался срок приема конкурсных работ. Сценарий отослала к назначенному сроку ― конечно, без всякой надежды на серьезное к нему отношение, а тем более на премию. Назвала претенциозно: «Жизнь как она есть».
На торжественном собрании, посвященном 20-летию Ленинского Комсомола, я сделала доклад, после чего было рассмотрено мое заявление о приеме в партию. Были оглашены лестные характеристики, и под громкие звуки марша и рукоплескания, зачитано решение партбюро о приеме меня в кандидаты. После собрания группа моих друзей ― Соня Сухотина, Сеня Гольденберг, Виктор Никифоров ― отправилась со мной в Кучино. Когда приехали, дети уже лежали в постелях. На столе нашла нотную тетрадь, испещренную нотными знаками ― это были новые сцены из оперы «Горемычная королева».
Сонечка еще не спала. Подняли ее с постели ― стоит в одной рубашонке и на традиционный вопрос: «кем хочешь быть» ― отвечает:
― Королевой!
― Вот так дело! Мать в партию принимают, а она растит у себя на вилле дочь, которая хочет угнетать трудящиеся классы!
Смеялись так заразительно, что я временами забывалась и начинала смеяться со всеми...
Материальное положение брата Симы, семью которого мама покинула ради меня, резко ухудшилось. Дуся, его жена, была вынуждена уйти с работы ― не на кого было оставлять детей. Мама видела, что мои дела в этом отношении неплохие. И как-то сказала:
― Ты можешь взять теперь домработницу, а им платить и кормить лишнего человека не с чего.
Я понимала, что маму тянет в Бирюлево не только необходимость быть нянькой при детях брата, но и возможность посещать церковь, чего она лишилась, живя в Кучино, а также старые друзья, с которыми пела в церковном хоре, сад с огородом, корова, с которой привыкла возиться всю жизнь. И согласилась.
В деревне под Старым Осколом жила наша дальняя родственница, Мавра Петровна. Из писем сестер мама узнала, что ее оставил муж и живет она теперь одна. Списалась с ней, предложила работу у меня. Мавра Петровна откликнулась и очень скоро приехала. С новой няней я оформила в сельсовете трудовой договор[53]. На первых порах после мамы она казалась чужим человеком, но вскоре я поняла, что ошибаюсь. Мавруша оказалась исполнительной, послушной, и двигалась она почти бесшумно. Единственное, что меня шокировало, ― это ее одежда, состоявшая из сплошных заплаток, так она была бережлива. Тогда я договорилась с ней, что буду одевать и обувать, но только с условием ― вещи носить, а не прятать в сундук.
