Моисей Дорман - И было утро, и был вечер
- А ваша полиция или милиция не защищают вас? Они не могут разогнать эти банды?
- Польская полиция тоже не любит евреев. Они все повязаны с бандами, между собой. Они все требуют от нас золото. А мы же нищие. Совсем капцуним.
Я посочувствовал им, но помочь, конечно, ничем не мог... Время клонилось к вечеру, надо было заняться делом, ради которого я разыскал этот дом:
- Вы не знаете, в этом доме живет Сесилия Вайнерова?
Мои собеседники удивлены, переглядываются, пожимают плечами. И сразу седобородый Шмил шлепает себя ладонью по лбу, улыбается:
- На тебе, Сесилия! Вайнерова! Вы, наверно, имеете в виду мадам Цилю Вайнер? Так она здесь жила всегда. Еще до войны. Теперь, после лагеря, она вернулась в свою квартиру. Циля была красавица. Была, да. А теперь у нее больные ноги. И она уже таки старая. .
- Я хотел бы повидать ее. Где ее квартира?
Шмил вышел в коридор и показал мне обитую коричневым дерматином дверь напротив: на белой эмалированной табличке резко выдавались черные цифры 12. Звоню, стучу. Никто не откликается. Ко мне подходит Двойра:
- Я таки забыла. Не надо уже стучать. Она же не вернулась еще из санатории. Слушайте. У нее есть богатые родственники. Не такие, как мы, уримим ( бедняки) (идиш). Они, правда, из выкрестов или даже из поляков. Не знаю.
- А вы не знаете, кто приезжал к мадам Вайнер?
- Может быть, племянница или далекая сестра. Они же с нами не очень разговаривают. Но вежливые, это да.
- Приезжала только одна женщина?
- Нет, была с ней такая молоденькая полька, а может, и не полька. Такая беленькая, приятная. Они увезли Цилю на лошадях. На поезд, наверно.
- Они не говорили, когда вернутся?
- Нет. Просто вежливо попрощались. По-польски. Это - да. А вы кто им будете? Родственник? Или кто?
- Знакомый. Хотел повидаться. Скажите им, когда вернутся, что приходил лейтенант Красной Армии Мойше и спрашивал про Еву Шавельску, про Хаву. Ищет ее. И пожалуйста, скажите, что я приеду сюда через месяц, в августе.
- Мы все скажем. Приходите. Евреев осталось совсем мало. Мы очень одиноки.
Да, пан Богдан сказал правду: Ева вернется, и это немного успокаивало... Я собирался уже уходить, когда Шмил протянул мне медную цепочку для карманных часов:
- Возьмите эту вещь. Она красивая. Я прошу недорого. Почти даром. У нас нет денег. Возьмите. Вам пригодится.
Я вынул из кармана все оставшиеся у меня деньги:
- Вот все, что у меня есть. Берите. А цепочка мне не нужна.
- Вы много даете за нее.
- Берите, берите. Эти деньги мне уже не нужны.
Двойра сняла с руки маленькие старые часики с потертым циферблатом:
- Возьмите подарок для вашей жены. Они еще неплохие часы.
- Благодарю вас, но часы мне не нужны. И жены у меня нет.
- Отдадите сестре, матери, кому-нибудь. Пригодится.
Пришлось взять, чтобы не обидеть.
В часть я вернулся поздно ночью. Завалился в постель и сразу уснул. Перед рассветом проснулся - меня звала Ева: "Михав, вруце! Я бэндже чекачь!"
Она звала так явственно и страстно, что я вскочил на ноги. Взволновался: "Где ты? Где ты, Ева?"
Уснуть уже не мог. Утром доложил Макухину о досрочном возвращении из отпуска. Потом у палаток встретил майора. Он удивился:
- Ты что, передумал ехать? Правильно сделал.
- Нет. Я уже возвратился, товарищ майор. Досрочно.
- Что же так? Почему не догулял? Или ее муж домой вернулся? Надавал тебе?
- Разминулись мы с ней. Не повезло.
- Ну, как сказать. Может быть, и повезло. Вернемся в Союз, другую присмотришь.
- Через месяц еще попрошу два-три дня. Иначе мне никак нельзя!
- Поживем - увидим. Много чего случиться может.
% % %
В конце июля нас перевели в Пшемысль и разместили в старом польском военном городке. Письма до востребования на мое имя не поступали.
Потянулись нудные, однообразные, тягостные дни. Даже занятия с солдатами не проводились. Лишь время от времени чистили матчасть, мыли тягачи и ставили их повторно на временную консервацию.
Совершенно распоясавшиеся в последнее время солдаты в ожидании демобилизации тащили из каптерок обмундирование и постельное белье, продавали за бесценок местным жителям или просто меняли на самогон. А по ночам бегали в самоволку. Офицеры пьянствовали, службу несли нерадиво, манкировали, но и демобилизации страшились. Победная эйфория быстро прошла. Надо было думать о будущем.
Из череды будней запомнился день 6-го августа, когда пришло сообщение об атомной бомбардировке Хиросимы. Мы, офицеры, сидели после обеда на самодельных лавках у столовой под дубом, к которому была прибита фанерная табличка "Место для курения". Под табличкой валялось ржавое ведро - урна для окурков. Разговаривали об ожидающих человечество ужасах неизбежной в недалеком будущем ядерной войны. Перспектива пугала, потому что очень свежа еще была память о войне минувшей.
Оживленнее всего обсуждали демобилизацию. Страшно было уходить из армии без гражданской специальности. Учиться поздневато, а профессии нет...
Меня занимали другие мысли и заботы. Я по-прежнему был уверен: вот мы встретимся с Евой, и все устроится наилучшим образом!
А тем временем все упорнее ползли слухи, что вот-вот нас передадут в какую-то захудалую дивизию и, в лучшем случае, отправят в Прикарпатский военный округ. А в худшем - раскидают по Дальнему Востоку: от Чукотки до Магадана. Не исключено. Поэтому мне надо торопиться к Еве. С другой стороны, они с матерью, возможно, еще не возвратились из Закопане. Я колебался.
Все же 14-го августа твердо решил обратиться к Феде:
- Товарищ майор, отпустите меня на три дня в Краков.
- Опять ты за свое! Новый командир пусть решает. Скоро прибудет.
- Он не отпустит, а из Союза - вообще... Товарищ майор, я больше ничего просить не буду. Даже отпуск домой!
- Как раз домой съездить надо. Родители живы? Ждут ведь!
- Ждут, конечно. И она ждет. Я должен повидать ее! Я слово дал!
- Подумаешь, слово дал! Не присягу же. Не расстреляют. А может быть, она уже рожать собралась? Признавайся!
Федя задумался. Я стоял молча, ожидая его решения. Потом он махнул рукой:
- Бог с тобой! Раз ты так рвешься... Иди к Макухину. Пусть оформит на три дня с пятницы. Завтра и послезавтра нельзя - аврал будет. Понял?
Все понятно: ожидается новый командир, поэтому будем "наводить марафет".
Утром 18-го августа, в субботу, я уже шагал по улице Зеленой. Все смешалось в душе: радость, нетерпение, страх, надежда и тревога.
Чем ближе к дому, тем сильнее тревога.
Я взбежал на крыльцо и торопливо позвонил в знакомую дверь. Щелкнула задвижка, и появилась Ядвига. Сердце екнуло - "почему не Ева?". Ядвига одета в черное платье и выглядит сурово и печально:
