В. Арамилев - В дыму войны. Записки вольноопределяющегося. 1914-1917
У разбитых винных подвалов происходят дикие сцены. Говорят, что в одном подвале у Невской заставы под напором толпы раскатились бочки с вином, наложенные до потолка, и насмерть задавили до десятка пьяниц.
В другом подвале, в районе Лиговки, из разбитых бочек напустили на пол в аршин вина. Из пыльного заплесневелого подвала сделали винный бассейн. Из бассейна черпают ковшами, ведрами, пригоршнями, банками из-под консервов. «Деловые» тащат вино домой, чтобы спекулировать на нем. Рыцари зеленого змия – «бескорыстные джентльмены» – выпивают свою долю тут же.
Напиваются до одури, до горячки, испражняются в винный бассейн и снова пьют из него…
Рассказывают, что несколько человек «пьяных, как стелька», утонули (захлебнулись) в винном бассейне.
Оставшиеся в живых вытащили утопленников за нош и, ничуть не смущаясь, принялись допивать благодатный напиток.
– Спирт ничем не испоганишь!
Милиции нет. Она только организуется и совершенно бессильна прекратить винную вакханалию.
Высшим властям тоже не до винных погромов. Перед ними ежечасно всплывают сотни сложнейших государственных вопросов, которые требуют немедленного разрешения.
Кроме того, пропасть возни с фронтом, с армией.
* * *На ликвидацию винных погромов, наконец-то, решили бросить воинские части. В помощь милиции формируются специальные дружины из трезвенников-солдат и офицеров.
Я записался. Назначили «главковерхом» отряда трезвенников в двадцать пять штыков.
Ночью ходили в «дело». В районе Суворовского проспекта «разбили» и «рассеяли» две банды погромщиков. Потерь с нашей стороны нет.
Мои ребята возмущены погромами и рвутся в бой. Приходится их сдерживать.
После нескольких залпов в воздух, когда банда пьянчужек бросилась на утек, дружинники беспощадно молотили их прикладами.
Многим повытрясли хмель и, пожалуй, навсегда отбили охоту к погромам.
Один из дружинников говорил мне:
– Товарищ начальник! Чего зря поверху палим? Прикажите стрелять прямо в эту сволочь. Разве это люди? Мы революцию делаем, за новую жизнь боремся, чтобы всем хорошо было, на нас с удивлением смотрит весь мир, а эта мразь шухер устраивает. На всю революцию пятна кладет. Эх, так и чешутся руки, ей-богу!
Другие тоже настаивали на этом.
Но у меня категорический приказ Петроградского совета «пускать оружие в ход только при случае нападения на дружинников».
Дисциплина прежде всего.
Совету виднее.
Знаю, приказ отдан не из сентиментальных побуждений.
* * *Получили приказ выделить из батальона отряд в четыреста штыков и срочно направить его в Могилев на Днепре в распоряжение главнокомандующего, прапорщика Крыленко.
Волнуется казарма.
– В Могилеве нам нечего делать! Даешь демобилизацию. Даешь проходное свидетельство на родину!
– Каки таки отряды??
– Опять на фронт?
– Что за прапорщик-вояка объявился?
– Для чего переворот делали?
– За что боролись?
– Опять Керенщина какая-то?
– Никуда не поедем, с места не сдвинемся!
Митинг собрали на дворе.
Пришли все до одного.
– Слово имеет представитель Петросовета.
Хмуры солдатские лица. Ни одного хлопка, которыми всегда встречали за последнее время появление на трибуне представителей совета и военно-революционного комитета.
Оратор выдался блестящий.
Начал издалека, но с первых же слов ухватил каждого солдата за сердце и так держал в руках, не выпуская до самого конца.
На сердцах играл, как на скрипке.
И плакали, и смеялись, когда он хотел. Дышали одним вздохом с ним. Ловили глазами и ртом каждый жест его руки.
Безжалостно разбередил он незажившие раны. Воскресил в памяти и старую царскую казарму, и гусиный шаг, и словесность, и зуботычины, и колку чучел, и окопную жизнь.
Вспомнил про урядников, становых, земских, про налоги, про помещиков, про буржуазию.
Говорил два часа.
Море дышало на город льдом и вязкими туманами. Люди ежились от холода, но слушали, не прерывая ни звуками протеста, ни возгласами одобрения.
– Дело говорит!
Фронтовики, закаленные в боях, плачут навзрыд и, стыдясь своей слабости, своих слез, уходят из тесного круга застывших в немой неподвижности тел куда-нибудь за угол, чтобы придти в себя, протереть глаза непослушные.
Когда все, что нужно сказать, было сказано, оратор спросил сурово-сухим голосом:
– Товарищи солдаты! Хотите вы, чтобы был восстановлен старый режим?
Зашевелилась толпа.
Яростно и злобно передернулись обветренные шафранные лица.
Горохом окнуло по двору могучее эхо.
– Не хотим! Ляжем костьми – не дозволим!
Оратор махнул шапкой, призывая к порядку.
– Так слушайте, товарищи, дальше. В Могилеве ставка верховного главнокомандующего, генерала Духонина.
Взяв власть в свои руки, мы предложили Духонину немедленно прекратить военные действия на всех фронтах и начать переговоры о мире. Духонин отказался выполнить наш приказ.
Тогда мы назначили верховным главнокомандующим нашего товарища, большевика, прапорщика Крыленко.
Мы сделали это для того, чтобы выполнить волю широких трудовых масс, чтобы обеспечить дело мира.
Генерал Духонин отказался сдать дела прапорщику Крыленко.
Генерал Духонин назвал второй Всероссийский съезд советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов «съездом собачьих депутатов».
Генерал Духонин не признает власти советов.
Генерал Духонин сгруппировал вокруг себя все реакционное офицерство, всех монархистов, он угрожает завоеваниям революции, срывает нашу политику мира.
Товарищи солдаты! Вы – революционный гарнизон красной столицы. Вы теперь не лейб-гвардия его величества, а Красная гвардия революции. Слово теперь за вами.
Нужно выбросить из ставки вооруженной рукой зарвавшегося царского генерала.
Согласны ли вы выполнить приказ советского правительства?
– Согласны! – зычно гудит ответное эхо.
– Обещаете ли выполнить свой революционный долг до конца?
– Обещаем и клянемся!
– Если да, то сегодня же отправляйтесь в Могилев.
Если нет, бросайте винтовки и бегите по домам, идите танцовать с девками, торговать селедками, менять барахло в Александровке вместе с дезертирами…
Но помните, что в Могилеве сейчас решается судьба нашей революции.
И от вас самих зависит стать верными, бесстрашными рыцарями революции или палачом ее…
Оратор кончил.
Полк точно взбесился.
Летят вверх измятые серые шапки, качают оратора, членов полкового комитета. И «ура», такое громкое и искреннее, какого, вероятно, никогда не слыхивала казарма, волной переливается из одного конца двора в другой.
