Владимир Бондаренко - Лермонтов: Мистический гений
Легко и просто от гордыни одинокого демона, от певца стихийной воли Михаил Лермонтов переходит к христианской всеобщности, к чувству народного самосознания. Этим всепроникновением в разные сферы мира и при жизни своей поэт поражал своих читателей, от императора Николая I до Белинского или Булгарина. Как перейти пропасть от Максима Максимыча к Печорину, от «Бородино» и «Песни про… купца Калашникова» к «Демону» и «Мцыри»? Как в одном молодом человеке могут совмещаться столь разные художественные и психологические миры? Да и в самой России он одинаково любил Москву и Кавказ, пренебрежительно относясь к придворному Санкт-Петербургу.
В том же 1837 году написал поэт и свои наиболее молитвенные стихи, и многие кавказские стихи с восточной тематикой. Вдали от суетного света ему всегда хорошо писалось. Добирался до своего полка Лермонтов достаточно долго. Это вошло у него в привычку. К месту назначения или к месту ссылки он всегда ехал месяцами, делая остановки во всех заинтересовавших его поселениях. А на Кавказе его интересовало всё.
В Ставрополь опальный поэт приехал где-то в начале мая. И сразу же попал под опеку и покровительство своих дальних и ближних родственников по линии Столыпиных, друзей и знакомых его родни. Поэтому срочно отправлять по месту назначения, в Нижегородский драгунский полк, стоящий где-то под Тифлисом в Грузии, никто из ставропольских генералов приехавшего поэта не стал. Он сам отправился в путешествие вдоль левого берега Терека до Кизляра. Рисовал, писал стихи, вспоминал детские маршруты по Кавказу.
Впервые еще в детстве Миша Лермонтов вместе с бабушкой и семьей А. А. Столыпина ездил летом 1818 года к сестре бабушки Екатерине Алексеевне, жене генерал-майора Акима Васильевича Хастатова. У них было два имения недалеко от Кизляра на Тереке и в Пятигорске, тогдашнем Горячеводске. Хастатовы и порассказывали во время первых детских поездок на Кавказ Мишелю о войне на Кавказе, о жизни горцев. Думаю, пробудились среди Кавказских гор у Михаила Лермонтова и все родовые чувства потомка шотландских горцев. С тех пор стал Кавказ для него одним из любимых мест на земле. Второй раз побывали опять же большой семьей, с бабушками и тетушками, с придворной челядью, летом 1820 года, третий раз — в 1825 году. Там зародились в голове у подростка все кавказские замыслы поэм: «Черкесы» (1828), «Кавказский пленник» (1828), «Аул Бастунджи» (1833–1834), «Хаджи Абрек» (1833). Тогда же Мишель стал увлекаться кавказскими пейзажами, что-то присочинял, что-то вспоминал из детских путешествий. Там, на Кавказе он впервые пережил чувство любви, с самых малых лет Кавказ стал для Лермонтова и источником поэтического вдохновения, и полигоном его боевой, полной опасности жизни, и приютом любящей души, и притягательным своей природной красотой краем.
До своего полка прапорщик Лермонтов не спешил добираться. В Тамани ему довелось повидать контрабандистов и возник замысел повести «Тамань». Случаи из жизни его родственника, помещика Хастатова, послужили материалом для повестей «Бэла» и «Фаталист». Живописные виды гор и ущелий способствовали появлению его чудных акварелей и рисунков. Июнь, июль и начало августа он лазил по горам, принимал в Пятигорске минеральные ванны, укреплявшие его здоровье. В этом раздвоении натур тоже есть постоянная лермонтовская разноплановость характера и образа жизни. Дорвавшись до стычек с горцами, Лермонтов показывает себя храбрецом, но к постоянной службе в войсках его не тянет, привычно берет справки о болезнях, привычно лечится на водах. В Пятигорске он сблизился с доктором Н. В. Майером, послужившим прототипом доктора Вернера в повести «Княжна Мери». К сожалению, как часто и бывает, после выхода целиком романа «Герой нашего времени» доктор был резко недоволен тем, как он был изображен. Один его знакомый еще со времен Московского пансиона Η. М. Сатин вспоминал: «Лермонтов снял с него портрет поразительно верный; но умный Майер обиделся, и, когда „Княжна Мери“ была напечатана, он писал ко мне о Лермонтове: „Ничтожный человек, ничтожный талант“…» Как-то привычно все персонажи, запечатленные Михаилом Лермонтовым и в стихах, и в прозе, негодуют и оскорбляются. За исключением женщин, иногда с большим преувеличением, как та же Екатерина Сушкова, находящих себя изображенными в поэзии и прозе Лермонтова.
Думаю, дело еще и в том, что тогда светское дворянское общество еще не привыкло к существованию русской литературы, предпочитая французскую или немецкую, не привыкло видеть свое верное отражение в характерах героев. Так было и с прототипами Пушкина, Грибоедова, Гоголя. Молодой и занозистый офицер как-то не совмещался в умах светского окружения с ликом пророка и властителя дум. Да и время николаевское было лишено пафоса и героичности. В чем-то оно очень схоже с нашим нынешним временем. Вспомним то же «Бородино», обращается старый ветеран, свидетель дней Александровых, славных битв и побед, к молодому солдату уже николаевских времен: «— Да, были люди в наше время, / Не то, что нынешнее племя: / Богатыри — не вы! / Плохая им досталась доля: / Немногие вернулись с поля…» Так же могли и ветераны Великой Отечественной войны обратиться к внукам пустого и безыдеального нынешнего времени. Да и поэт, подобный Михаилу Лермонтову, сегодня был бы явно в опале. Президенты и императоры могут восхвалять и цитировать его искренние патриотические стихи, поражаться его слиянию с духом народным, но одновременно негодовать по поводу его чересчур независимого и вольнодумного поведения. Так было и с «Бородино». И с «Песней про… купца Калашникова». Когда издатель «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду» А. А. Краевский отослал поэму в цензуру, ему отказали, ибо поэт только что был сослан на Кавказ. Краевский обратился к Жуковскому, имевшему влияние на императора. Жуковский от поэмы пришел в восторг и употребил все свои связи, чтобы поэму опубликовали. Народность, державность — всё соответствовало государственной политике. Добро на публикацию дали, но… без фамилии сосланного автора. Так и вышла «Песня… про купца Калашникова» с подписью «ъ». Подобное случалось с Михаилом Лермонтовым не раз. Его русское органическое народное начало, которое так приветствовалось и во времена Николая I, и в советские времена, и ныне, всегда сталкивалось с его вольнолюбивой, вечно бунтарской и стихийной кельтской родовой традицией. Его шотландская мистика конфликтовала в нем самом с такой же естественной византийской, имперской традицией. Его чухломские северные полуязыческие корни соприкасались с европейским дворянским аристократическим воспитанием.
И потому его изумительная поэзия не собирается воедино, в одну прямую линию, а всегда разнонаправлена. Западникам и либералам в поэзии Лермонтова не нравится и абсолютно чуждо одно, те же «Бородино» и «Песня про… купца Калашникова», записным патриотам не подходят его шотландские мотивы, его мистичность и демонизм. Он — автор явно еретических богоборческих стихов, и одновременно, мало у кого из русских поэтов можно найти такую чистую православную поэзию, такое внемление Богу, как у Лермонтова.
