Глеб Сташков - Августейший бунт. Дом Романовых накануне революции
В начале войны понюхали пороху и сыновья великого князя Константина Константиновича, носившие титул князей императорской крови. Константиновичи – единственные, кому пришлось «получать похоронки». В сентябре 1914 года в бою с немецкими кавалеристами был смертельно ранен 21-летний корнет Олег Константинович. Отец немедленно помчался в госпиталь и успел приколоть к рубашке умирающего сына Георгиевский крест. Олег, как и отец, писал стихи. Первым из Романовых получил не только военное, но и светское образование – закончил Царскосельский лицей. Константин Константинович не смог пережить утрату. В июне 15-го он умер от сердечного приступа. А в мае на фронте погиб муж его дочери Татьяны – князь Константин Багратион-Мухранский. После этого Константиновичей старались держать подальше от передовой, что значило – поближе к дворцовым интригам.
Владимировичи – вечная головная боль командования еще со времен русско-японской войны. Тогда генерал Куропаткин вынужден был отослать с фронта Бориса Владимировича. Вроде бы великий князь нарвался на пощечину от какой-то дамы, к которой приставал. В 1914-м весь свет обсуждал, как Андрей Владимирович в Варшаве крутил роман с женой Адама Замойского, адъютанта главнокомандующего.
В итоге буйных Владимировичей удалось пристроить на почетные, но ничего не значащие посты. Кирилла – командиром Гвардейского экипажа, Бориса – походным атаманом казачьих войск, Андрея – командующим лейб-гвардии конной артиллерии. Гвардейский экипаж нес караульную службу при дворцах и обслуживал императорские яхты, а конная артиллерия и казаки были разбросаны по всем фронтам, так что атаман и командующий – чисто номинальные должности.
Летом 15-го Кирилл и Андрей всячески поддерживали кандидатуру генерала Рузского на пост начальника Штаба. В противовес генералу Алексееву. «Как предупредить государя, что Алексеев никуда не годен? – сокрушался Андрей. – Даже ежели и сказать ему всю правду, то он не поверит». И справедливо добавлял: «Да и верить ему нам нет никаких оснований»[351]. Действительно, было бы странно для царя внимать советам кузена Андрея, которого за месяц до этого сняли с должности за неповиновение начальству.
Великие князья благоразумно промолчали. А их поддержка Николая II в деле смены верховного главнокомандующего заметно улучшила отношения между ними и царской семьей. 2 сентября 1915 года Александра Федоровна разговаривает по душам с Марией Павловной, а уже 4 сентября Николай II пишет жене: «Приятно слышать со всех сторон такие похвалы Борису и как его любит не только его собственный полк, но и другие»[352]. Тогда-то царь и решил назначить Бориса походным атаманом, причем сначала кандидатом на эту должность был Михаил Александрович.
Видимо, Борис Владимирович переоценил расположение к себе царской семьи. В январе 1916 года он, известный гуляка и бабник, сватается к старшей дочери царя Ольге. Той самой, к которой когда-то безуспешно сватался Дмитрий Павлович.
«Мысль о Борисе чересчур несимпатична: я убеждена, что девочка никогда не согласится за него выйти, и я вполне ее понимаю», – пишет Александра Федоровна 28 января. 13 февраля она еще более категорична: «Отдать сильно пожившему, истрепанному, видавшему всякие виды молодому человеку чистую молодую девушку, которая моложе его на 18 лет, и поселить их в доме, где многие женщины “делили” с ним жизнь!»[353]
Борису отказали. А уже в апреле великому князю, которого так любят все полки, царь влепил выговор за хамское обращение со своим начальником штаба. В июне походный атаман вообще чуть не вызвал международный скандал. В Царскосельском клубе стрелков брякнул английскому офицеру, что, разобравшись с Германией, Россия начнет войну с Англией. (В элитных офицерских клубах, надо сказать, на сухой закон закрывали глаза.) Августейшая болтовня стала известна английскому послу Бьюкенену и министру иностранных дел Грею. От Бориса потребовали объяснений. Будь он слегка поумнее, сказал бы, что ляпнул, не подумав. Но великий князь начал уверять, что своими ушами слышал такие разговоры в Ставке. Англичан, естественно, это не обрадовало. Скандал, конечно, замяли, но Борис получил очередную выволочку.
Вряд ли повеса Борис Владимирович расстроился из-за неудачного сватовства к Ольге. А вот Марию Павловну задержка с ответом, а потом отказ разозлили до глубины души. Еще в сентябре 15-го Александра Федоровна стояла «на верном пути», говорила «ясно, положительно и верно». А уже в феврале Мария Павловна жалуется Палеологу, что «императрица сумасшедшая, а государь слеп; ни он, ни она не видят, не хотят видеть, куда их влекут.
– Но разве нет способа открыть им глаза?
– Никакого способа нет.
– А через вдовствующую императрицу?
– Два битых часа я на днях провела с Марией Федоровной. И мы только изливали друг другу наши горести»[354].
А в сентябре 16-го случился скандал, который я бы назвал бабской склокой, если бы не уважение к коронованным и августейшим особам. Мария Павловна ехала в Крым и спросила у Николая II, можно ли остановиться в Ливадии. Царь, разумеется, разрешил. А вскоре получил гневное письмо от жены: «Бенк[ендорф – гофмаршал двора] сказал мне, что Фредерикс ему сообщил о том, что Михень приедет 15-го на 3 дня в Ливадию!! (какое нахальство!) и что мы должны ей прислать белье, 2 прислуг и серебро. Я серьезно запротестовала и велела раньше всего выяснить, просила ли она у тебя на то разрешение – у нас там не гостиница, – бессовестная нахалка, ей хочется всем сесть на голову – могла бы жить в Ялте».
Ливадийский дворец, конечно, не гостиница, но Мария Павловна и не собиралась там останавливаться. Ее планировали поселить в резиденции царской свиты. Так что никакого нахальства даже близко не было. Николай II разъяснил жене ситуацию. «Итак, оказывается, что ты дал свое разрешение Михень, – не унималась Александра Федоровна, – надеюсь, она лично просила тебя о том, – тем не менее, чрезвычайно некорректно, что она и мне о том не телеграфировала – такая дерзость!»[355]
Казалось бы, инцидент исчерпан. Но нет – все только начиналось.
Мария Павловна посетила госпитали, состоявшие в ведении Александры Федоровны, и собралась в Гурзуф. «Когда мы рассаживались по машинам, – вспоминает генерал Мосолов, – великая княгиня, к моему удивлению, попросила свою фрейлину мадемуазель Олив сесть во вторую машину, а мне знаком велела занять место рядом с ней – это шло вразрез с правилами дворцового этикета.
Едва мы выехали из ворот Ливадии, как она вытащила из своей сумочки телеграмму и дрожащей рукой протянула мне. Телеграмма была написана по-английски:
