Сергей Трубецкой - Минувшее
Московская Военная Организация возглавлялась тогда генерал-лейтенантом Стоговым, позднее арестованным и удачно бежавшим из тюрьмы на юг. Его начальник штаба был в то время полковник Генерального штаба Ступин (позднее расстрелян).
Военная Организация, формально, стояла вне всяких политических объединений, но работала в тесном общении с нами. В частности, она финансировалась через наше посредство. Даже когда адмирал Колчак прислал на нужды Военной Организации два миллиона рублей (аннулированными в Сибири «керенками»), дошедшие до нас деньги были внесены не непосредственно Военной Организации, а шли через вашу кассу и выдавались военным постепенно, по мере их нужд.
Военная Организация объединяла и организовывала внутренние противобольшевицкие силы, а также добывала сведения военного характера, которые сообщались нами соответствующим антисоветским вооруженным силам (главным образом, «Юга России»). Кроме того, Военная Организация получала иногда задания наступающих на большевиков армий (например, порча сообщений в тылу Красной Армии и т. п.). Военная Организация подготавливала также план вооруженного восстания в Москве, которое должно было вспыхнуть по указанию Вооруженных Сил Юга России, наступающих на Москву.
Некоторое время после взятия белыми Орла в 1919 году мы со дня на день ожидали этого приказа и так его и не дождались. При восставших в Москве военных силах должны были быть и представители гражданской власти. Согласно плану восстания я лично должен был принять в свое ведение, немедленно после их захвата и до передачи законным властям, Государственный Банк, Казначейство и другие учреждения, где могли находиться государственные ценности. Не могу, разумеется, сказать, насколько удачно могло бы быть наше московское восстание, но планы его были все же довольно разработаны. Настроение большевиков в Москве после Мамонтовского прорыва было почти паническое, что, конечно, увеличивало наши шансы. По нашему мнению, как нами и было сообщено в штаб генерала Деникина, шансы внезапного захвата Москвы были у нас в то время довольно значительные, но мы не могли рассчитывать удержать ее в своих руках, если бы Белая армия не прорвалась к нам в ближайшие дни. Самый факт восстания в Москве, по нашему мнению, немало облегчил бы задачу прорывающимся к ней белым частям.
Я думал, и продолжаю думать до сих пор, что если был ген. Кутепов после завладения Орлом, несмотря на опасное положение на фронте, собрав кулак, двинулся на Москву, где было бы поднято восстание, судьбы всей кампании, больше того, судьбы России могли бы принять совсем другой оборот.
Многих теперь обуял какой-то исторический фатализм, и они не допускают даже возможности «белой победы» в нашей гражданской войне. Невольно вспоминаются слова Ницше: «Историк — пророк навыворот...» Я не могу встать на эту фаталистическую точку зрения. Конечно, поражение белых не было чисто случайным и имело под собою много оснований, но все же оно было прежде всеговоеннымпоражением, и военный успех мог бы все перевернуть. Мы ясно видим теперь политические ошибки белых, но ведь и красные их немало тогда делали.» Политические ошибки, конечно, способствовали поражению белых, но нельзя все валить на эти ошибки. В 1943 году, незадолго до кончины П, Б. Струве, я был рад слышать из его уст точно такой же взгляд на этот вопрос. В Париже же я узнал от генерала Кутепова, что после взятия Орла у него было большое желание, наперекор директивам Ставки, нанести прямой удар по Москве; в его штабе были офицеры, увлекавшиеся этим планом (в частности, М. А. Критский). Кто знает, не были ли в этот момент в руках Кутепова ключи к победе?
Деятельность моя в то время была работой не политика, а конспиратора. В такой работе, без сомнения, имеются и привлекательные стороны, особенно для молодого человека. Однако я лично не был этим увлечен. В душе моей слишком мало авантюризма, необходимого в такие эпохи и для такой деятельности, а кроме того, как я уже говорил, я не особенно люблю само чувство риска, столь радующего сердце смельчаков. Конечно, некоторое приятное возбуждение этот ежечасный риск мне все же давал, но, думаю, я шел на него почти исключительно из чувства долга и «noblesse oblige». To, что мне не пришлось воевать на фронте, еще больше заставляло меня идти на личный риск в политической борьбе за Россию. Однако, вступив на этот путь, не могу сказать, чтобы я особенно страдал от чувства всегдашней опасности, подстерегающей отовсюду; к этому, если и не совсем, то все же как-то привыкаешь, как и ко всему на свете...
Я особенно ясно помню два случая — и они были не единственные! — где мне особенно везло, но которые могли окончиться для меня совсем иначе.
Один раз это было в начале успехов ген. Деникина. В одну прекрасную ночь наш дом был оцеплен красными курсантами (что-то вроде красных юнкеров) и чекистами. К нам в дом вошло, помнится, 18 человек, которые под руководством чекиста и представителя Совета рабочих депутатов нашего участка принялись производить обыск.
Обыск этот не относился лично ко мне, а был «повальным»: обыскивали всех жильцов нашего дома (мы были «уплотнены»). Искали, главным образом, оружие.
В то время я был в доме единственным мужчиной «недемократического» происхождения. К тому же я был секретарем нашего «домового комитета», председательницей которого была (вернее — числилась) старая горничная моей тети Соловой. Так или иначе, я привлек к себе самое пристальное внимание обыскивающих: мою комнату обыскивали тщательнее других и, кроме того, я должен был сопровождать обыскивающих всюду, давая им всяческие справки.
После вооруженного восстания (в октябре 1917 г.) мой брат и двоюродные братья Соловые спрятали ввашемдоме много оружия (одних винтовок было с десяток). Часть этого оружия была скрыта под паркетом одной из комнат, а большая его часть, в том числе винтовки и револьверы, были очень поверхностно зарыты в земле, покрывавшей чердак дома (земля служила лишним изолирующим слоем от холода). В те времена за нахождение оружия кара была одна — расстрел.
И еще, как нарочно, вечером накануне обыска я получил и дешифровал сношение из разведывательного отделения штаба Деникина (полк. Хартуляри), привезенное гонцом с юга. На следующий день я должен был передать это сношение дальше, а на ночь я спрятал его в стоячих часах, находившихся на этажерке около лестницы. Я помню, как накануне, пряча это сношение, я колебался между двумя обычными прятками. Во вторую, оставшуюся на этот раз пустой, залез рукой один из обыскивающих, часы же остались необысканными, хотя один курсант и взял их при мне в руки, посмотрел и... вновь поставил на место.
