Вера Прохорова - Четыре друга на фоне столетия
Дольше всего задержался с Беллой. Какой она была красивой! А когда выпивала и начинала вас задевать, то становилась похожа на татарского воина, она ведь наполовину была татарка.
Беллу очень интересовали мои лагерные истории. Одну из них она даже записала.
Я рассказывала ей о том, как в заключении жили плененные немцы. Уже после Победы их арестовывали прямо в Берлине. Женщины, например, отправлялись в магазин за продуктами. Их хватали и приговаривали к нескольким годам лагеря «за измену родине». Эти немки потом не могли понять — какой именно родине они изменили?
Вместе со мной сидела одна немецкая старушка, которая, как говорили, приходилась правнучкой Гете. Вообще, немцы были удивительные люди. Во всем привыкшие к порядку, они слушались даже наших бригадиров.
Родственница Гете тоже хотела проявить себя перед бригадиршей и предложила вывозить с территории лагеря нечистоты.
Но лошадь, которую ей выделили, категорически отказывалась выполнять команды немки, так как понимала только русский мат. Старушка обратилась ко мне с вопросом, что такое мат. Я объяснила, что это очень плохие слова, в которых чаще всего склоняется самое святое слово — «мать». Но немка не испугалась: «Я же все равно не буду понимать, что говорю. Зато смогу честно выполнять свою работу».
И попросила бригадиршу обучить ее русскому мату. «Там-тара-рам!» — говорила бригадирша и заставляла немку повторять за собой. «Тям-тяря-рям!» — произносила старушка. «Да не „тям“, а „там!“» — ругалась бригадирша.
И, в конце концов, немка заговорила матом. Когда лошадь услышала привычные слова, то двинулась с места и работа пошла. К нам потом приезжали даже из соседних лагерей, чтобы посмотреть, как «перековывают врагов».
Юрке эта история тоже нравилась, он смеялся.
У меня в апреле было два дня: 3-го числа день рождения Нагибина, а 10-го Беллы. Я так их и называла — «юрин день» и «беллин день».
Ахмадуллина была замечательным человеком. Чудная, с нежнейшим цветом лица, фарфоровой кожей. Иногда ее прелесть даже казалась искусственной. Но она была искренним и пылким человеком. И, увы, душевно нездоровым.
Стоило ей выпить, в ней просыпалось критическое отношение к тем, кого она любила.
Обличала во всех смертных грехах Юрку и при этом любила его. Он, кажется, единственный, о ком она не упоминает в своих воспоминаниях.
Юрка восхищался ею и никогда не завидовал ее успехам. «Я же знаю, насколько она одареннее меня», — говорил он мне.
Белла — великий поэт. Для меня она примыкает к Марине Цветаевой.
Ее детство прошло по детским садам, родители были из Коминтерна. Ксения Алексеевна, Юркина мать, когда ее что-то удивляло в поведении Беллы, обращалась ко мне: «Вера, ну что вы хотите от таких родителей?» При том, что у меня как раз никаких вопросов не было.
Белла в эвакуации была в Уфе. Какие она пишет стихи: «Белеет Уфа и больница…»
Она один из любимых моих поэтов. А как пишет об электричке, сравнивая ее со «всемирным звуком тоски». Белла — поэт от Бога.
И страшная Беллина болезнь… В ее стремлении к алкоголю было что-то нездоровое.
С Юркой были скандалы страшные, она уходила на соседние дачи к своим поклонникам, которые всегда были на ее стороне.
Последний раз вместе я их видела на ее 30-летии. Праздновали в ресторане «Арагви», но для меня то празднование носило погребально-официальный характер. На банкете были друзья Беллы, которых Юрка терпеть не мог.
В одном из пьяных приступов она назвала его «советской сволочью». В ответ Юрка собрал ее чемодан и выставил из дома: «Не хочу иметь с тобой ничего общего».
Она мечтала о ребенке, а Юра не хотел. Боялся Беллиного пьянства и себя не считал здоровым психически, со своей склонностью к депрессии, трагическим видением мира.
Во время очередного расставания Белла взяла и удочерила девочку. Жила на соседней даче и каждый день с коляской ходила мимо Юркиного дома. Ксения Алексеевна, помню, возмущалась.
Последний Беллин муж, Борис Мессерер, большой страстотерпец.
У него знаете, какой был отец! Асаф Мессерер — великий танцор. Помню его в балете «Красный мак», он буквально летел через всю сцену, падал и начинался танец с лентой, который изображал все страсти человеческие. На всю жизнь я это запомнила.
После ее расставания с Нагибиным я Беллу долго не видела. Только поздравляла с днем рождения. У нее собирались довольно своеобразные компании, а Боря все терпел, выдержка у него была колоссальная. Белла же начала и Борьку травить. Но он сумел подавить в себе протест и ценить и любить Беллу как удивительного человека и поэта. И то, что она так долго продержалась, — заслуга Бори.
С Юркой мы тоже редко виделись. Когда встречались, обязательно вспоминали Беллу. Он знал, что я ее очень люблю и восхищаюсь. Мы много говорили о ней. И я чувствовала, что он ее продолжает любить. Да и она его любила, хотя где-то у нее была на него обида.
Под конец жизни Юрка, как я почувствовала, устал от успеха. Был озабочен только здоровьем мамы.
Ксения Алексеевна не дожила до 80 лет.
«С мамой я потерял любовь к жизни», — признался он мне.
* * *У меня с Нагибиным были самые теплые отношения. Но любила я Светика. Каждый день его вспоминаю. И особенно ночью.
Мы с ним ведь все время ночью общались. С полуслова понимали друг друга. Помню, читали «Враг народа» Ибсена. Главного героя предали, но его женщина сохранила к нему любовь. И когда мы дочитали до этого момента, то одновременно посмотрели друг на друга с какой-то высшей радостью.
В отношениях с ним меня никогда не коснулось грубое, резкое.
Если бы он женился на Оле Геккер, я бы просто осталась ее подругой и никаких близких отношений с ним не было. А так… такие отношения были.
И могу сказать — мне, конечно, не с кем сравнить — в Светике было сосредоточено все.
Кроме любви к нему у меня было и чувство жалости, что он такой маленький и беззащитный.
Он был ночным человеком, и будить его было непросто. Я говорила: «Свет, сейчас Лю придет». Это мы мою сестру так называли.
Перед ее возвращением с работы часам к пяти вечера я Светика начинала поднимать. Брала мокрое полотенце и протирала ему мордочку. А он жалобно просил: «Ну не надо мордочку».
Я помню, Люба сидела и что-то шила. А Светик без конца приставал к ней с просьбой дать какую-то книгу.
В конце концов Люба не выдержала: «Отстань!»
Светик замолчал на минуту, а потом сказал ей: «А знаешь, я бы никому не смог сказать „отстань“».
И вот это свойство Святослава почему-то совершенно не замечают. Однажды он пришел ко мне и рассказывает: «У нас были гости и без конца говорили мне комплименты. Я слушал и улыбался. У меня лицо заболело. Мне стыдно сейчас, что я улыбался».
