Себастьян Бэлфор - Фидель Кастро
Ближайшим источником, откуда Кастро черпал вдохновение, были латиноамериканские антиимпериалистические движения в 30-х и 40-х гг. Во время Великой депрессии возникли новые политические движения, например в Мексике, Аргентине и в Бразилии, которые стремились порвать круг зависимости от экспорта традиционных наличных урожаев или сырья с помощью модернизации экономики. Для этого они мобилизовали массовые движения, чтобы вырвать политический контроль из рук традиционной элиты, правление которой основывалось на распоряжении экспортом, и чтобы разрушить гегемонию американских экономических интересов. Из всех движений самым влиятельным на латиноамериканском континенте было движение Перона в Аргентине. Будучи студентом, Че Гевара являлся сторонником Перона, и сам Кастро, как мы видели, принял участие в антиимпериалистическом студенческом съезде в Колумбии в 1947 году. Этот съезд финансировал Перон. К другим общеизвестным латиноамериканским лидерам, о которых можно сказать, что они имели влияние, Кастро относил чрезвычайно популярного колумбийского политика Хорхе Гайтана, убийство которого стало причиной беспорядков, к которым присоединился Кастро в 1947 году, а также полковника Хакобо Арбенса, попытка которого провести земельную реформу в качестве президента Гватемалы была грубо прервана в 1954 году вооруженным вторжением, спонсируемым США, свидетелем которого явился Че Гевара и, без сомнения, со всеми подробностями рассказанным Кастро, когда они встретились вскоре после этого в Мексике.
Однако главным источником вдохновения и законности Революции Кастро являлись кубинские националистические традиции в их более радикальной версии. В своем движении Кастро видел кульминацию освященной веками борьбы за независимость и развитость, растянувшейся от первого восстания против колониального правления и до студенческого мятежа в 30-х гг. Его собственная самоуверенность основывалась на убеждении, что он осуществил эту борьбу. Действительно, существовала определенная последовательность в убеждениях Кастро, опровергающая его очевидный внезапный переход к пересмотру марксизма-ленинизма. Хотя он заявил, что провел параллель между Марти и Марксом, ценности, которыми он руководствовался в своей политической карьере, на самом деле были извлечены, помимо всего, из кубинских и испанских традиций. Струя морального возрождения и волюнтаризма, которая проходит через его политическую мысль, имеет больше общего с испанским национализмом, чем с европейским социализмом или советским коммунизмом. Официальное принятие кубинским режимом марксизма-ленинизма было мотивировано не только целесообразностью, но и убеждением, поддерживаемым Кастро и другими лидерами Революции, в том, что это учение предлагает единственную возможную модель экономического роста и единственное международное движение, с которым они могут сопоставить себя. А также потому, что в марксизме существовали элементы, которые сливались с идеями, переданными через кубинскую радикальную традицию. Двумя самыми важными из них являлись идея о пролетарской интернациональной солидарности, переделанная в кубинской версии в солидарность с «бедными и угнетенными народами» мира, и телеологическая вера в неизбежность прогресса или, по версии Маркса, социализма.
На Кубе, как его проявление в странах «третьего мира», удовлетворение марксизмом менялось. Местные общественные традиции были пропитаны терминологией марксизма-ленинизма и преобразованы в новые категории: люди стали пролетариатом, нация — классом, национализм — социализмом. По опыт кубинской революции вряд ли согласовывается с марксистской аксиомой о том, что именно классовая борьба создаст условия для социализма. Наоборот, Революцию вела в большей степени элита из среднего класса, заявившая о действиях в интересах людей. Несмотря на объявление Кастро, что «народное правительство» пришло к власти в 1959 году, он также неоднократно подчеркивал, что массы были не готовы принять на себя управление. «Людей, — доказывал он в интервью в 1985 году, — необходимо вести по дороге Революции не торопясь, шаг за шагом, тюка они не достигнут полного политического осознания и уверенности в своем будущем»[246]. Согласно этой точке зрения, рабочих испортил опыт капитализма и революционному руководству пришлось обеспечить развитие их социалистической сознательности. Как заметил Кастро во время своей поездки в Чили в 1971 году: «Мы работали над постройкой движения наших рабочих»[247]. Подобным образом в речи к министерству внутренних дел в 1986 году он напал на злоупотребление материальными стимулами, заявив, что это «просто-напросто разлагает тех, чье сознание мы обязаны сохранять»[248]. Следовательно, проблемы труда, такие как низкая производительность и прогулы, были результатом не противоречия между рабочими и новым государством, объявляющим о действиях в их интересах, а старых привычек или новых форм корпоративизма. Марксистская идея о силе рабочего класса отсутствовала в мнениях Кастро, «это означало для него либо «эгоизм», либо «демагогические и криминальные» идеи югославского стиля самоуправления»[249]. Действительно, в политической теории Кастро социализм представлял не столько вопрос о власти, сколько о распределении. Как и в других странах «третьего мира», поднявших знамя социализма, это было определено как уравнительская философия, главным компонентом которой являлось благосостояние государства. В этом смысле Кастро усвоил некоторые классические ценности европейского социализма, ценности, которые в любом случае входили в кубинские радикальные традиции. Социалистическим называлось также то общество, где государству принадлежали средства производства. Таким образом, Кастро мог описать Китай как социалистическую страну в интервью в 1977 году, хотя он считал его внешнюю политику реакционной: «Китай — социалистическая страна, но не интернационалистическая… Я считаю Китай социалистической страной, потому что там нет землевладельцев и капиталистов»[250]. Очевидное противоречие между внутренней и внешней политикой исходило от «деформации» социализма со стороны руководителей, как будто два вида практики могут быть автономны одна от другой.
На самом деле, определение Китая, данное Кастро, отражало его собственную концепцию государственной политики, как сохранение политического руководства свободным в управлении правительственными делами, без чрезмерного контроля снизу, и которое, таким образом, могло изменить курс, фактически, по желанию. Структуры общественного участия, установленные в 1976 году, не сдвинули власть от руководства к народу, но создали каналы, через которые общественные требования могли, подняться до верхов, а директивы сверху могли опуститься к народу. Власть до сих пор практически оставалась в руках небольшой группы лидеров, хотя ей приходилось откликаться на интересы различных элит.
