Василий Шульгин - Дни. Россия в революции 1917
За завтраком великий князь спросил меня:
– Как держал себя мой брат?
Я ответил:
– Его величество был совершенно спокоен… Удивительно спокоен…
Затем я рассказал все, как было…
* * *После завтрака мы, т е. те, кто должен был редактировать акт, перешли в другую комнату. Это была детская. Стояли кроватки, игрушки и маленькие парты…
На этих школьных партах и писалось…
Скоро вызвали Набокова и Нольде [165].
Они, собственно, и обработали более или менее записку Некрасова [166], потому что Некрасов и Керенский то уходили, то приходили.
Керенский все торопил, утверждая, что положение очень трудное.
Однако он же и затевал споры. Особенно долго спорили о том, кто поставил временное правительство: Государственная ли Дума или «воля народа»? Керенский потребовал от имени Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, чтобы была включена воля народа. Ему указывали, что это неверно, потому что правительство образовалось по почину Комитета Государственной Думы.
Я при этом удобном случае заявил, что князь Львов назначен государем императором Николаем II, приказом Правительствую-щему Сенату, помеченным двумя часами раньше отречения. Мне объяснили, что они это знают, но что это надо тщательнейшим образом скрывать, чтобы не подорвать положение князя Львова, кoтoрого левые и так еле-еле выносят.
Наконец примирились на том, что было «волею народа, по почину Государственной Думы», но в окончательном тексте «воля народа» куда-то исчезла. Как это случилось, не помню.
* * *Наконец составили и передали великому князю [167]. В это время в детской оставались Набоков, Нольде и я. Через некоторое время секретарь великого князя, не помню его фамилии, высокий, плотный блондин, молодой, в земгусарской форме, принес текст обратно. Он передал, что великий князь всюду просит употреблять от его лица местоимение «я», а не «мы» (у нас всюду было «мы»), потому что великий князь считает, что он престола не принял, императором не был, а потому не должен говорить – «мы». Во-вторых, по этой же причине, вместо слова «повелеваем», как мы написали, – употребить слово «прошу». И наконец, великий князь обратил внимание на то, что нигде в тексте нет слова «бог», а таких актов без упоминания имени божия не бывает.
Все эти указания были выполнены, и текст переделан. Снова передали великому князю, и на этот раз он его одобрил.
Набоков сел на детскую парту переписывать набело.
* * *«Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне императорский всероссийский престол в годину беспримерной войны и волнений народных. Одушевленный единой со всем народом мыслью, что выше всего благо родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае восприять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном Собрании установить образ правления и новые основные законы Государства Российского. Посему, призывая благословение божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всею полнотою власти, впредь до того, как созванное возможно в кратчайший срок на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразит волю народа».
* * *За это время все разъехались. Великий князь несколько раз говорил со мной. Говорил, так сказать, попросту. Хотя он не знал меня раньше, но, видимо, инстинктивно чувствовал, что мне династия дорога не только разумом, но и чувством. Великий князь, кроме того, внушал мне личную симпатию. Он был хрупкий, нежный, рожденный не для таких ужасных минут, но он был искренний и человечный. На нем совсем не было маски. И мне думалось:
«Каким хорошим конституционным монархом он был бы…»
Увы… Там, в соседней комнате, писали отречение династии.
* * *Великий князь так и понимал. Он сказал мне:
– Мне очень тяжело… Меня мучает, что я не мог посоветоваться со своими. Ведь брат отрекся за себя… А я, выходит так, отрекаюсь за всех…
* * *Это было часов около четырех дня – у окна в той комнате, где много ковров и мягких кресел…
* * *К сожалению, от меня совершенно ускользает самая минута подписания отречения [168]… Я не помню, как это было. Помню только почему-то, что Набоков взял себе на память перо, которым подписал Михаил Александрович. И помню, что появившийся к этому времени Керенский умчался стремглав в типографию (кто-то еще раз сказал, что могут каждую минуту «ворваться»).
Через полчаса по всему городу клеили плакаты: «Николай отрекся в пользу Михаила. Михаил отрекся в пользу народа».
Я вспоминаю опять все ясно с той минуты, когда я шел домой через Троицкий мост.
Я пять суток не был дома.
За это время…
За это время я присутствовал при отречении двух государей…
Когда, пять дней тому назад, я шел через этот же мост, – Россия была империей… Теперь что она?
* * *И не республика, и не монархия… Государственное образование без названия.
Впрочем…
* * *Впрочем, разве уже не одиннадцать с лишним лет мы «без названия»?
* * *«Empire constitutionelle sous un Tsar autocrate».
«Конституционная Империя под Самодержавным Царем».
Так назвал Россию международный альманах Гота с 1906 г.
«Scheinkonstitutionalismus», – говорили немцы…
«Никакой закон не может восприять силы без одобрения Государственной Думы», – говорили Основные Законы.
«Самодержавие мое остается при мне, как и встарь», – говорил создавший этот строй государь.
* * *Последний государь…
Вот она – «Русская Конституция»… Началась еврейским погромом и кончилась разгромом династии.
* * *Я оперся на парапет. Закат вычертил за Петропавловской кровавые плакаты… Я вспомнил…
* * *Я вспомнил, как в 1905 году, после манифеста 17 октября, за то, что не было в нем равноправия, «жиды» сбросили царскую корону.
И как жалобно зазвенел трехсотлетний металл, ударившись о грязную мостовую.
И как десятки, сотни, миллионы русских вдруг почувствовали смертельную обиду и страх, бросились, подняли царскую корону и коленопреклоненно вернули ее царю:
Царствуй на страх врагам…
Царствуй на славу нам…
И царь царствовал…