Варвара Головина - В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых
Я люблю домового, я хочу жить в мире с ним. Я ему отдала цветочный горшок, предварительно вырвав из него всю траву, чтобы моя птичка не садилась на чужую территорию, я положу туда пятачок, в другом месте положила кусок сахара, чтобы домовой и птичка не соприкасались, потому что, похоже, они не ладят.
Вчера я делала визиты, это одно из грустных осенних впечатлений. Когда дождь и заморозки возвращают всех в город, совершается это паломничество; во искупление своей доброй летней свободы ты, жалкая, с покрасневшим от холода носом, колесишь в туман и грязь от парадного к парадному, чтобы оставить свою визитную карточку или — что еще хуже — чтобы быть принятой. Это наводит на мое сердце тоску.
Я нашла Наталью Лаптеву сияющей, веселой и слегка важничающей. Она в восторге оттого, что выходит замуж, несмотря на слухи, которые ходят в городе о ее женихе и которые ей тоже известны. Она с одинаковой нежностью говорит о доброте, уме и характере своего будущего мужа и о посуде, серебре, прекрасной квартире, которую он для нее готовит, и о шляпках, которые она купила у Андрие. Все это вместе соединяется в одно радужное видение: свадьба. Нет, я не осуждаю ее, все мы, девицы, можем признаться, что долго летаем в голубом эфире своих грез, прежде чем прозаически упадем на землю, может быть, даже в кучу навоза, если заметим в нем немного проса. Мечты подобны цветочной пыльце — достаточно легкого дуновения, чтобы они улетели.
Если девица выходит замуж за богатого жениха, имеющего прекрасное положение в свете, это считается приличным и достойным. И, однако, рушится целый мир, мир тайный и такой реальный, столько восторженных часов, столько чувств и стремлений остается позади. Этот внутренний невидимый мир закрывается для нее, и таинственные голоса, говорившие с ней на языке жизни, более высокой и полной, чем земная жизнь, бурлящая вокруг нее, эти голоса удаляются и исчезают. Тогда говорят, что реальность вытесняет иллюзии. Но что такое реальность: в лучшем случае это хорошо устроенный дом с прекрасными доходами и, следовательно, всевозможным комфортом, развлечениями, балами и пр. Свет находит все это очень заманчивым, потому что не знает или забыл тот невидимый мир чистых стремлений и мыслей, которыми жила душа, пока не похоронила себя в материальном мире; самое печальное, а может, и счастливое, — что душа сама забыла его или перестала понимать, даже если вспоминает о нем.
Граница между двумя этими мирами — это граница между видимым и невидимым. Никакой чувственный взгляд не проникнет за горизонт духовного. А между тем есть же более чарующий мир, чем мир грез: в нем чувствуешь себя так легко, что кажется, ты уже у порога блаженной и вечной жизни, в нем сердце способно испытывать такую чистую любовь, возвышающую над всеми недолговечными идеями времени, пространства, жизни и земных связей, уносящую в бесконечность, дающую интуитивное понимание гармонии всего видимого и невидимого, всего прекрасного, святого и истинного, — словом, это чувство нельзя выразить ничем, разве только слезами блаженства. Такие минуты мимолетны, как падающие звезды: они сверкнут и погаснут в темной ночи нашей жизни. Но чтобы их не пропустить, надо глядеть на небо, надо подстеречь их мимолетное сияние, а мы заперты в гостиных при прозаическом свете лампы за плотными бархатными шторами: прощайте, падающие звезды. И не нужно отказываться от жизненных удобств; если ты боишься ветра и дождя и не склонна обращать свой взор к небу, поищи более прозаического счастья.
А кто из нас не пристрастен к презренным вещам, которые можно купить за деньги. Что до меня, я очень двойственна. Я нахожусь меж двух миров, вижу сияющий свет над собой, часто бывала им ослеплена; когда-то я думала подняться до него, но теперь знаю, что это удел не нашего мира, и не отвергаю этот свет, знаю, что он истиннее и дороже, чем земные привязанности. Но и они, когда я задумываюсь над ними, привлекают меня, и мое сердце колеблется. Так что я не вправе осуждать тех, кто обманывается, и молю Бога сохранить мою верность тому первому счастью полюбить.
Сегодня у меня была Боратынская. Она переменила свою жуткую прическу и зачесывает волосы гладко, благодаря чему сделалась почти хорошенькой. Разговор тут же зашел о снах и видениях: в прежние времена она не удостаивала меня подобными откровениями, но, кажется, она переменила свое мнение обо мне и хочет сделать меня посвященной. В обществе принято считать ее занудой. Все, в том числе и те, кто ее вовсе не стоит, избегают ее и надсмехаются. Я же нахожу ее очень оригинальной, и она необычайно возбуждает мой интерес тем, как убедительно и просто говорит о сверхъестественном. Почти все в него верят, но эта вера перемешана со страхом и некоторой долей иронии, а она говорит о привидениях и призраках так, словно это люди из плоти и крови. Она не старается показаться необычной, она совершенно искренна. Это мне в ней нравится. У них вся семья такая: мать, сестры, братья. Мне хочется у них побывать, они мне очень любопытны. Во всяком случае, это не обычная заурядность, встречающаяся на каждом шагу, и потом серьезные, убежденные люди, не заботящиеся о людском мнении, неоценимы. Когда я бываю на балах и вижу издалека мрачную фигуру Боратынской с черными буклями, неподвижным взглядом и застывшим лицом, всегда на одном и том же месте, потому что никому не придет в голову пригласить ее на танец; когда я ее вижу среди подвижной, веселой, возбужденной, смеющейся толпы — строгую, как египетская мумия, мне приходят на ум невесть какие страшные истории, и меня уносит в фантастический мир. Она часто говорила мне, что вовсе не питает отвращения к свету, что она чувствует себя одинаково хорошо и в переполненной зале, и в своей пустой комнате. Если на нее никто не обращает внимания, то и она ни на кого не обращает внимания, она живет своими мыслями, и ее отнюдь не заботит, что у нее отсутствующий вид и ее могут поднять на смех. Какая она чудачка, и как она мне любопытна.
Княжна Анна Давыдовна Абамелек-Баратынская (1814–1889) фрейлина, известная красавица, светская львица, талантливая поэтесса-переводчица. По происхождению армянка. Считалась одной из красивейших женщин России своего времени.
Мы теперь читаем мемуары Шатобриана, это пустопорожние монологи, размазанные на целый том, с постоянным мотивом: memento mori, это так однообразно и скучно. Вызывает улыбку назойливое «я», которое, как точка над i, висит над всеми событиями, о которых идет речь, как будто без него все теряет смысл. Думается, чем больше талант, тем глубже он должен понимать неправду преувеличения роли личности и признать, что идеи — это все, а человек — ничто. Во всем этом сочинении видно постоянное стремление выставить себя в виде идеального существа, каковым Шатобриан себя считает, и заставить поверить читателя в реальность такого человека, который действует, думает, чувствует на страницах его книги. Но, будучи христианином не на словах, как Шатобриан, а на самом деле, никогда не скажешь правды о себе, потому что в каждом из нас два существа — одно идеальное, а другое материальное, часто тщеславное и дурное. Человек от своей природы прилагает бесконечно много сил, чтобы замаскировать одно свое «я» под другим, чтобы спрятать дурное под благородным, и это чаще всего дает отвратительную смесь. Только христианин пребывает в истине, одним своим «я» он судит себя и, смирив второе «я», развивает его и вдохновляет, делает из первого «я» хозяина, а из второго раба, и если ему приходится краснеть за слабости раба, то он их не скрывает и не отрицает.
