Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов - Пастернак Борис Леонидович

Вчерашняя моя просьба остается в силе. Умоляю тебя, не пиши мне. Ты знаешь, какая мука будет для меня получить от тебя письмо и не ответить. Пусть будет последним – мое. Благословляю тебя, Алю, Мура и Сережу, и все, все твое. Не удивляйся этой волне, на миг удивившей и меня и давшей смысл этому движенью и крепость. Кончаю в слезах. Обнимаю тебя.

<На полях:>

Держи меня в известности отн<осительно> перемены адресов. В час добрый тебе в Чехию! «Как живет и работает черная лестница» – заглавье бездонное. Пропасть повествовательного, таящегося обещанья, лирической полносмысленности каждого сказанного слова. Громадная, легко выраженная метафора!

Не смейся и не презирай. Ты не все правильно понимаешь во мне. Может быть ты переоцениваешь меня целиком. Но некоторых серьезных сторон ты недооцениваешь.

И все вздор: эти оценки, переоценки, пониманья. Не обращай вниманья.

Письмо 75

4 августа 1926 г., St. Gilles-sur-Vie (Vendée)

Цветаева – Пастернаку

Дорогой Борис. Твое письмо зв<учит> как тяж<елый> вздох облегчения – отсекли руку, и слава Богу: больше не будет болеть. Я у тебя наболела, наболевание шло возрастая, наконец – конец. Борюшка, как ты целен, как похож на себя в жизни, как точно переведен со <вариант: из > стихов! Зна́чимость исключительно внутреннего, отс<ечение> внешнего даже как повода. Полнейшая внешняя бессобытийность. Наша встреча – что́ это? Любое твое четверостишие, где, что и как произошло, неизвестно, только ясно, что всё и именно так, как полное всё (недели<мое>!) происходит.

Нынче, идя на рынок (всё думала о тебе), точное определение лирики и эпоса: лирика внешнее переводит на внутреннее (в себя! погружение), эпос – внутреннее на внешнее (из себя, чтоб жило вне). Ты лирик, Борис, каких свет не вид<ывал> и Бог не создавал. Ты сведение всех слоев внутреннего – на нижний, нижайший, начальный – бездны. (Не сочти за письмо, – итог.) Святополк-Мирский сам тебе напишет, он медленный, бессловесный, безотзы́вный, глухой. Пока – одну его фразу: «У меня впечатление, что это насилие. Как и Спекторский, впрочем» [(которого очень любит). «Родился человек лириком, а эпос не дает спать». (От ПИСЕМ в ужасе, как я.)] Это насилие есть уже в Высокой болезни.

Борис, брось фабулу (кончай 1905 г.!), фабула ниже тебя, не только несв<ободой>, но сама по себе несравн<енно> нижайшее —. Фабула – швы («как связать?»). Ты не развязан, разверзт. Это усилие (насилие) никогда не вознаградит тебя. Где вещи – (Dinge) – великоле<пно>, где люди – слабо. Твоя единица дел<ения> мира не человек. Вещи тебя слуш<аются>, люди говорят сами. Ты настолько не человек (божественен, божеств<енен> с первого дня по седьмой – какое снижение), настолько третий (с первого по четвертый) день, что каждый сценарист заткнет тебя за пояс. Фабула презренна, фабула для меня средство, проба сил, только моя сила ею соблазн<яется>. <Вариант: Фабула – после седьмого дня (грехопадения) трудолюбие.> Для меня – почти насилие, для тебя – сверхнасилие, грубость да будет искуплена точностью – изнасилование твоей сущности. Не надо событий. Бытие бессобытийно, события – дроби, бытие – то и там, где все события уже (сразу) произошли. История Франции до конца мира в четверостишиях Нострадамуса. Ты, когда пишешь, сразу, одним жестом, без первой и последней строки кладешь стихотворение на бумагу. Ты весь таков. Ты целен, как взрыв.

Борис, alles rächt sich [57]: тебе нет дела до людей. До товарной станции – да. Через тебя говорят вещи, ты одержим Ding. (Как Рильке, никогда не написавший ни одной поэмы. Еще соотв<етственней> его странная, родственно-странная проза.) Ты думаешь, Рильке бы не мог? Думаю (он внутренне старше тебя), он сразу, не убедившись, что не может, не захотел. Что́ не мочь? Воля хочет, а вся сущность не хочет.

Ты пишешь о воле, каком-то волевом шаге, добровольном и чистосердечном. Так пишут приговоренные, не желающие умирать от руки [пал<ача>], сам захотел. Кто тебя приговорил, Борис? Думаю – этим волевым шагом (кажется, знаю его, вне личн<о>) ты проводишь между нами единственную черту, которой мне здесь – к тебе – не перешагнуть.

Если это то, что я думаю, буду ждать Царства Небесного.

Ты знаешь, я всегда бледн<ая>, у меня вчера весь день лицо горело – от какого-то отч<аянного> под<ъема>, как от реш<ения> <под строкой: от не проливающихся слез> – даже сквозь загар, от сознания непоправимой конечности твоего письма. Ты со мной исстрадался. Я – твоя, и ты меня не вид<ишь>, я с тобой – и за тридевять земель. Ты хочешь за́ руку, надо браться за ручку.

Прости и ты меня – за недостаток доброты, терп<ения>, м.б. веры, за недостаток (мне стыдно, но это так) человечности.

[Борис, никогда ничто меня не утешит в этой утрате тебя.]

То об Асееве и Маяковском и Главлите читала уже затуманенными от (так и не пролившихся) слез глазами, страшно преувеличенно (физически) и до того отрешенно – как с того света. Мне ничего не нужно, ни призн<ания>, ни славы, ничего кроме твоей головы у себя в руках, какого-то часа ПОКОЯ за всю жизнь, назад и вперед.

Я ничего не знаю, что произошло, ты не только непредугадыв<аем>, ты непроницаем. Опять та же стена молчания, как тогда, в 1924 г. и [опять – через какой-то срок – твой почерк] три года назад. Я опять одна, и ты опять один. Расстроилась – служба связей.

Провалю тебя глубоко, ты моя ручная рана (ручная как зверь), о как она уже начинает жечь <вариант: грызть>.

Вот элегия Рильке. Спасибо и за него, но – на том свете к тебе поеду, не к нему. Что́ еще сказать? Вот мой сын: Наполеон на Св. Елене, которая за столетие обстроилась «кабинками». Борис, у меня никогда не будет «кабинки» – будь хоть миля. – Стыдиться моего благополучия и вообще меня ты никогда не будешь. Письмо уже плывет. Целую твою руку – за всё.

Одно позволь в случае крайней необходимости – деловое – не хочу, чтобы другие писали, позволь мне. Еще о себе: кончила поэму: Как живет и работает черная лестница, принимаюсь сейчас за гору: чистку Тезея (50 сомнительных мест). Потом, надеюсь, за Тезея и Федру. Вещь зад<умана> трилогией. Сейчас, когда у меня такое горе (ты), хорошо напишу. Ипполит будет не только любл<ен>, залюблен.

Одного письма я тебе так и не написала («о первом прикосновении к тебе» – из твоего). Я всё отдаляла, теперь оно (прикосновение) дальше самого перистого (самые далекие), облачка, Борис, какая боль.

Борис, по тому, как я сейчас плачу, я поняла – ты уходишь. Так я не так давно плакала над редактором Благонамеренного Шаховским, уходящим на Афон. Перед таким уходом я <нрзбр. > жизнь: из меня уход<ишь>. Дорога тебе одна, знаю, и вчера знала, либо пролив<шиеся>, залившие меня слезы только подт<олкнули> меня. Ты уходишь из России в буквы, в которые никогда не вернусь. И сторону, которую я м<огла> недооцен<ивать> – знаю.

Всё – сразу – пон<яла>. Прощаясь со мной, ты прощаешься со всем тем: (тупое слово враг. Гощу – гостит во всех мирах). Ты прощаешься с гостьбой. Полунадорвав страницу, где я вместе с Ходасевичем, ты отрываешь, вырываешь. Ты всё становишься кто-то (не аноним). Точно анонимность партийного номера СПАСЕТ! <От этого места в тексте прочерчена линия вниз к началу абзаца, идущего после отбивки.>

Не вхожу в оценку, чту волю <оборвано>

Твое второе письмо было немедленным ответом на это. Едва проставила последнюю точку (клянусь!), Аля – с улыбкой, означающей письмо от тебя.