Георгий Метельский - До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове
— Мое мнение — переждать шторм у Жилого. Зайдем за остров и ляжем в дрейф.
Фиолетов легко переносил качку, но все же обрадовался, когда шторм к утру поутих, и вместе с Джапаридзе вышел на залитую солнцем палубу. Небо очистилось, я горизонт словно отодвинулся.
Фиолетов оглядел море и увидел три отставших судна, которые быстро приближались. Он узнал их — «Ардагап», «Астрабад», «Геок-Тепе»; все они теперь находились в распоряжении «Диктатуры Центрокасния».
— Не правится мне все это. Может быть, нам уйти? — спросил Фиолетов.
— Поздно, Иван Тимофеевич, — ответил Петров. — Они уже на расстоянии пушечного выстрела.
Было видно, как с «Астрабада» спустили на воду катер с какими-то людьми и он быстро пошел в сторону стоявших на якоре судов.
Уже можно было различить, кто там на катере: правый эсер Абрам Велунц, дашнак Аракельян, председатель «Диктатуры» меньшевик Садовский, моторист, матросы. Садовский поднес ко рту рупор.
— От имени «Диктатуры Центрокаспия и Временного исполнительного комитета» предлагаю всем судам, как незаконно захваченным большевиками, немедленно вернуться в Баку, а красноармейцам сдать оружие.
Петров не дослушал до конца и схватил рупор:
— Требования «Диктатуры» считаю неприемлемыми и выполнять их отказываюсь!
— Если через полчаса, — донеслось с катера, — все суда не пойдут к острову Наргену, мы будем вынуждены открыть огонь.
Комиссары молчали. Насупился Шаумян. Угрюмо смотрел в одну точку Фиолетов. Опустил голову Джапаридзе.
— Какое примем решение, Степан Георгиевич? — нарушил молчание Петров.
— Вы уже ответили за всех нас, — сказал Шаумян. — Пожалуйста, велите спустить на воду баркас.
В него сели Шаумян, Джапаридзе, Фиолетов и Петров. Матросы взялись за весла, и баркас подошел к ближайшему судну. Там уже слышали про ультиматум, и вся палуба была забита народом.
— Товарищи! — крикнул в рупор Петров. — Нал предлагают сдаться, красноармейцам отдать оружие, судам вернуться в Баку.
На палубе зашумели.
— А если не примем ультиматум? Потопят? — крикнул молоденький красноармеец.
— Ты что, плавать не умеешь? — спросил Джапаридзе.
Фиолетов взял у Петрова рупор:
— Не потопят! На судах женщины и дети. На них даже у меньшевиков не поднимется рука.
Они обошли на баркасе все суда.
— Сниматься с якорей! Курс на Астрахань! — отдал распоряжение Шаумян. — Товарищи матросы, вам доверяем мы жизнь женщин и детей!
Фиолетов посмотрел на часы: срок ультиматума истекал. Он навел бинокль на военные суда и увидел, что орудия уже расчехлены. «Неужели будут стрелять?» И в ту же минуту грянул залп. На судах поднялась паника. Заголосили жешципы, бросилась на колени старуха в черном, забормотал молитву магометанин в старой папахе.
— Мерзавцы! Варвары! По детям, по женщинам! — Фиолетов в бессильной злобе сжал кулак и погрозил в сторону «Астрабада».
Бледный как бумага Шаумян молча смотрел, как взвивались белые дымки над пушками. На его лице было написано страдание.
— Уйдите в каюту, Степан Георгиевич, — сказал Фиолетов, но Шаумян не пошевелился.
— Против этого мы бессильны, — наконец глухо произнес он. — Товарищ Петров, распорядитесь, пусть поднимут белый флаг.
На «Колесникове» стали сбрасывать в воду ящики с патронами, снаряды, замки от орудий. Комиссары швырнули за борт револьверы. Петров отстегнул от пояса шашку.
— Подарок от донских казаков за храбрость, — сказал он. — С ней я не расставался. — Он вынул нз ножен клинок, поцеловал его и бросил в море.
Бакинская пристань была оцеплена войсками. В гавани стоял пароход «Президент Крюгер», на котором прибил Денстервиль. Прохаживались, помахивая стеками, английские офицеры, тесной кучкой стояли сотрудники «Диктатуры», ее активисты.
На борт «Колесникова» поднялись дашнаки и Садовский, который сразу подошел к комиссарам.
— Мне выпала неприятная миссия объявить вам, что вы арестованы, — сказал он.
— На каком основании? — спросил Фиолетов.
…Все было точно так же, как при царе, будто и не было Октябрьской революции и в Баку все еще работало губернское жандармское управление, не была распущена городская дума и все так же правил городом полковник Мартынов.
Через тюремные ворота прошли комиссары, Петров, ответственные работники Бакинского Совнаркома, и все тот же начальник тюрьмы, старый и многоопытный в своих делах Хороненко, сокрушенно покачал головой.
— И при том режиме вы сидели у меня, и при этом сидите. Что же это такое, господа? — спросил он, разводя руками.
Фиолетов натужно рассмеялся. Действительно, разницы между царским и меньшевистско-эсеровским режимами не было почти никакой.
Фиолетова поместили вместе с Джапаридзе и Петровым. После всего, что пришлось пережить, чувствовалась огромная усталость, все трое легли на железные койки и замолчали, каждый думая о своем.
Фиолетов думал о тех людях, которые их предали, о захвативших власть меньшевиках, эсерах, дашнаках. Многие из них были такими же, как и он сам, рабочими, сидели в царских тюрьмах, побывали в ссылке, бежали, арестовывались, жили по чужим паспортам. Что же заставило их перечеркнуть свое боевое прошлое, надругаться над тем, чему они поклонялись, изменить своему классу? Он был уверен, что пройдет время и они одумаются, поймут свои ошибки, ибо сейчас не ведают, что творят.
— Что-то не спится… — проворчал Джапаридзе.
— Наверно, от усталости, — откликнулся Фиолетов.
— Хотите, я прочитаю вам стихи? — неожиданно предложил Петров. — Почти на злобу дня.
— Конечно, Григорий Константинович, — ответил Фиолетов.
— Тогда слушайте:
Ах, если бы я мог себя в едином крике
Отдать, чтоб этот крик повсюду прозвучал,
Чтоб в душу он проник к тебе, народ великий,
И каждого, кто честен, взволновал.
Пока один наследует богатства,
Пока трудящийся рабом родится в свет,
Нет на земле ни равенства, ни братства,
Свободы нет!..
— Чьи это стихи? — спросил Фиолетов. — Я что-то не встречал их раньше.
Петров смутился.
— И не удивительно. Их написал ваш покорный слуга.
Тюремным старостой большевики выбрали Корганова.
— Да, да, Григорий Николаевич, вы человек хозяйственный, и у вас это получится лучше, чем у кого-либо другого, — сказал Шаумян. — И давайте, «как в доброе старое время», составим список на довольствие, которое мы потребуем доставить с воли. Кто у нас будет в списке?
Корганов взял общий список арестованных и поставил крестики против двадцати пяти фамилий.
— При царе тут хотя бы кормили сносно, а теперь… — Джапаридзе махнул рукой. — Пустой баланды приготовить не могут.
В камеру зашел тюремный надзиратель.
— Фиолетов, на свиданьице просят, — объявил он, подмигивая.
— Меня? Кто же это? — Он быстро вслед за надзирателем сошел вниз и увидел Ольгу.
— Леля, ты? — Он бросился ей навстречу, прямо на толстые железные прутья, которые отделяли тюрьму от воли.
— Я, Ванечка, я… — Она через силу улыбнулась. — Видишь, приехала…
— Зачем, Леля? Ведь здесь опасно! Здесь делается черт знает что.
— Знаю, Ванечка. — Она перешла на шепот. — Меня Астраханский комитет направил сюда, специально для связи с вами.
— Вот оно что… — Фиолетов вздохнул. — Распоряжения комитета надо выполнять… А где дочка?
— В Астрахани осталась. У надежных людей, не беспокойся.
— Легко сказать… — Он тяжело вздохнул.
— Я еды немного принесла. Дороговизна страшная. Хлеб — пятнадцать рублей фунт, мясо в той же цене.
— Спасибо, Леля… Нас, сказать по правде, тут почти не кормят. Зевин даже предложил в знак протеста голодовку объявить, да я отговорил.
— А как Яков? Надежда Николаевна очень беспокоится.
— Ничего Яков. Бодр. Да у нас никто голову не вешает.
Теперь она стала приходить в тюрьму каждый день, всегда в одно и то же время, между девятью и десятью часами утра, но сегодня почему-то запоздала, и Фиолетов, конечно, беспокоился, не зная, что с ней. Лишь после полудня раздался хриплый голос тюремного надзирателя: «Фиолетова на свиданьице».
Ольга встретила его возбужденная и радостная. В руке она держала газету «Бюллетень „Диктатуры“».
— Девять арестованных комиссаров вчера избрали в Совет! — объявила она. — Тебя, Алешу, Степана Георгиевича, Мешади, Басина, Корганова, Богданова, Малыгина… Что там делалось! — На глазах у Ольги блестели слезы…
— Взять одежду и вещи! Собирайтесь! Собирайтесь! — Тюремные надзиратели обходили камеры.
«Неужели нас освобождают? — подумал Фиолетов. — Или, может быть, ведут на суд?..»
