Анна Тургенева - Воспоминания о Рудольфе Штейнере и строительстве первого Гётеанума
В эту ночь передо мной, словно подхваченные ураганом, проносились картины прошлого, вызванные потрясениями дня; ни одну из них удержать было невозможно. Бугаев тщетно пытался набраться мужества для предстоящего визита с помощью бутылки рейнвейна за обедом.
Доктор Штейнер спокойно и сосредоточенно ожидал нас в несколько затемненном помещении, сидя спиной к окну. В сумраке его глаза казались еще больше; взгляд, направленный сквозь нас и поверх наших голов, серьезно останавливался на нас. В качестве переводчика выступала фрейлейн фон Сиверс, вчерашняя строгая дама. В волнении, спотыкаясь на каждом слове, Бугаев пытался описать сложные вещи, касающиеся фрейлейн фон Минцловой.
Доктор Штейнер слушал молча. Подобно тому, как его взгляд словно заходил за созерцаемый им предмет, при его слушании также возникало впечатление, что он вслушивается во что-то совсем другое, глубинное. — Затем пришел мой черед рассказывать; и вновь мне показалось, что важнее моего рассказа для него будет то, что ему откроет мой голос, мои движения. Фрейлейн фон Сиверс попыталась шуткой разрядить возникшее между нами напряжение. "Итак, в тот раз это произошло в трамвае, а не во сне?[4] — насмешливо и как бы между прочим спросила она. — Быть может, тот господин нашел, что Вы хорошенькая?" — Она с трудом могла понять, что мы предприняли наше путешествие, чтобы спросить, следует ли нам искать контактов с другими оккультистами. Однако доктор Штейнер сохранял глубокую серьезность.
После недолгого молчания он, поднявшись, сказал: "Если вы никому не давали обещания, что ко мне не придете, тогда я вас приглашаю. Приезжайте летом в Мюнхен. Вы сможете понаблюдать, как мы живем и работаем, и тогда вы увидите, подходит ли это вам". — Вот все, что он ответил, но настоящим ответом была сама его личность. С нас словно спала тяжкая ноша. Теперь и фрейлейн фон Сиверс сделалась дружелюбной. "Вы можете поехать с нами в Швецию?" — спросила она. "Нет, нет, приезжайте, если можете, в Мюнхен", — сказал доктор Штейнер. Мы выразили свое согласие. "Будет еще одна лекция для членов Общества. Вы придете завтра?" — спросила фрейлейн фон Сиверс. Однако у нас были с трудом полученные билеты на фестиваль Метерлинка в Брюсселе. Я не забуду удивленного взгляда фрейлейн фон Сиверс, вызванного таким предпочтением. Доктор Штейнер попрощался весело и мило, сделав характерное для него движение рукой.
Перепутав от волнения дверь в прихожей, Бугаев по ошибке ввалился в еще не убранную спальню, — к громкому ужасу целой вереницы дам, одетых по-праздничному в белое. Бедняжки долго ждали из-за нас. Доктор Штейнер должен был изыскать для беседы с нами время, которого фактически не было.
Тихое человечное тепло, все, что исходило от него, было переживанием того, что он знает тебя, знает твою глубочайшую сущность — во времени и в вечности, знает твою судьбу с ее добром и злом. Об этом свидетельствовало то, как тепло он относился к твоему существу, протягивая руку, помогая тебе прийти к самому себе; все это потрясало до глубины души.
Чтобы покончить с затронутыми здесь темами, я остановлюсь еще, забегая вперед, на некоторых вещах. Примерно в 1915 году у Бугаева произошла примечательная встреча в соборе Лозанны. Пожилой незнакомый господин после короткого разговора с Бугаевым вытащил из кармане книжку и торжественно прочитал по ней условные слова из Евангелия, которые упомянула фрейлейн фон Минцлова. Затем он простился. — "Этот господин, — сказал впоследствии доктор Штейнер, — сам не имел ко всей ситуации никакого отношения. Фрейлейн фон Минцлова умерла и не могла успокоиться, пока не закончила того, что начала. Через него говорила она".
После кёльнских впечатлений как разочаровывал мир с его блестящими достижениями! Пустым и неподлинным показалось нам большое празднество, устроенное в Брюссельском театре в честь Метерлинка. Всемирно известный эстет казался тучным мясником в сравнении с простым, но благородно-элегантным обликом доктора Штейнера: его стройная, подвижная фигура в черном сюртуке словно была окружена атмосферой XVIII века. Сквозь его черты просвечивали величие и трагизм ушедших эпох. Старец, ученый, художник, борец, юноша — его обличье постоянно менялось. На его лице всегда присутствовал некий отпечаток, который встречается только в величайших произведениях искусства. Он влиял на окружающих подобно портретам Рембрандта, показывающим скрытую сущность так же отчетливо, как и чувственно воспринимаемое. Его легкая, ритмичная походка производила такое впечатление, что Земля присоединяется к этому ритму. Корпус его был очень прямой, но подвижный, с подвижными руками и быстрыми поворотами; голова слегка откинута назад и при этом несколько наклонена вперед. Такая осанка присуща только орлу, — на память приходил и орлиный взгляд, стремительный и острый, или же широко открытый глаз орла, взирающего на Солнце, но при этом полный бесконечной боли и тепла. Многие пытались описать доктора Штейнера, но ни наши слова, ни наша кисть не могли преодолеть той пропасти, которая отделяла его от нас, — даже его внешность. — Но он встречал эти попытки с самым естественным дружелюбием. Вновь и вновь приходилось изумляться этой естественности.
Облик Марии фон Сиверс действовал совсем иначе, при этом гармонично дополняя облик доктора Штейнера: сухость, сдержанность, царственная прелесть, классическая красота, словно приглушенная официальностью. Было нелегко распознать нежность черт за цветущим цветом ее лица. Если при виде доктора Штейнера вспоминался орел, то при взгляде на нее хотелось думать о величии льва. Вызывала удивление сила, исходящая от нее и сквозящая в движениях ее нежно очерченных рук. Только ее ближайшим друзьям была знакома ее жизнерадостная веселость, ее чистый, детски доверчивый взгляд. Одежда ее была совершенно непритязательной, но ее всегда окружали цветы.
Пьер д'Альгейм
Нас посетил приехавший из Берлина старый друг и коллега Бугаева — Кобылинский, известный под псевдонимом "Эллис" — так его называли и друзья. Он слышал о нашей поездке в Кёльн. Еще в Москве Эллис страстно пропагандировал "штейнеризм", — как он выражался, — считая при этом доктора Штейнера, при всем почтении к нему, за иезуита. В течение целой недели мы были под впечатлением его вдохновенных рассказов; он был гениальным собеседником. После его отъезда все то, что прежде в Брюсселе казалось дружественным и притягательным, для Бугаева превратилось в призрачную карикатуру. Словно спасаясь бегством, он уехал во Францию, и я последовала за ним, — после чего я завершила учебу у моего наставника.
