П. Левенсон - Иеремия Бентам. Его жизнь и общественная деятельность
«Я все еще жду писем из Петербурга, – жаловался он в 1785 году одному из своих друзей. – По грехам моим, имею дело с ленивейшим человеком самого ленивого народа на земле Всемогущего Бога. Я ему пишу одно письмо за другим, по его же личным делам… Он этим, как говорят, очень доволен. Вы полагаете, что он отвечает? Ничуть не бывало. Приказывает переводить по-русски мои письма, писанные на собачьем французском языке, dog French. Для какой цели – неизвестно, во всяком случае, не для себя, потому что он прекрасно владеет обоими языками».
В августе 1785 года Бентам двинулся в далекий путь. Он ехал за свой счет, а на 500 фунтов стерлингов (5000 р.), высланных светлейшим, отправил ботаника и двух женщин, хорошо изучивших молочное хозяйство, для образцовой фермы, которую Потемкин хотел устроить у себя в имении. Путь лежал через Париж, где он остановился на некоторое время. Ему очень хотелось навестить Д'Аламбера и других энциклопедистов, с которыми он находился в переписке, – но врожденная застенчивость, от которой часто приходилось ему терпеть в жизни, помешала ему привести в исполнение свой замысел. Он так и уехал из Парижа, не повидавшись с людьми, которых давно и страстно желал видеть. Бентам отправился в Ниццу, где пересел на пароход и после разных перипетий, месячной остановки в Смирне, выдержав страшную бурю, он наконец добрался до Константинополя.
По примеру всех своих соотечественников, отправляющихся в дальний вояж, он был нагружен множеством рекомендательных писем к разным особам, власть имущим, к представителям дипломатического корпуса и между прочим к русскому посланнику Булгакову. Несмотря на то, что Бентам раньше был знаком со многими русскими, близко сошелся с братьями Татищевыми, которых он очень полюбил, хотя частенько и глумился над их неумеренным преклонением перед Монтескье и Екатериною, знакомство с русским дипломатом произвело на него сильное впечатление. Мыслитель был уверен, что в лице представителя великой императрицы он встретит неотесанного варвара, un mangeur de chandelles, как выражаются парижские бульварные философы. Легко себе представить его изумление, когда вместо ожидаемого дикаря он увидел замечательного красавца и вполне интеллигентного человека, который ни в чем не уступал своим коллегам по дипломатическому корпусу. Булгаков пригласил его на званый обед, усадил на почетное место, много с ним разговаривал о России, об императрице, о которых отзывался с восторгом, утверждая, что даже снег и лед больше блестят в России, чем в других странах. Отчасти по незнанию светских приличий, отчасти по врожденной робости, Бентам забыл отдать визит гостеприимному хозяину и его французскому коллеге, в чем он винил свое жалкое воспитание. В Константинополе Бентам пробыл полтора месяца и через Болгарию и Румынию отправился в Россию, где ему суждено было прожить без малого два года.
Немало приключений выпало на его долю, пока он благополучно добрался до Кричева. Абсолютное незнание русского языка и местных обычаев достаточно вредило ему во время разнообразных мытарств, испытанных в таможнях, карантинах, придорожных корчмах и постоялых дворах Малороссии. В январе 1786 года он прибыл в Кременчуг. Местный губернатор пригласил его к обеду. Скромный философ был поражен смесью роскоши и неряшливости, обилием яств и питий, поведением джентльменов, щеголявших в длинных сапогах, несмотря на присутствие дам. Карточная игра перед обедом и после обеда, которую он впервые увидел у русского посла в Константинополе, повторилась в Кременчуге, в еще более впечатляющих размерах. «Джентльмены, – изумлялся Бентам, – получавшие жалованья не более 600 рублей в год, проигрывали в карты по 800 рублей за один присест». Обед тянулся очень долго, затем был сервирован обильный ужин. В промежутках между обедом и ужином пели архиерейские певчие антифоны вперемежку с украинскими и великорусскими народными песнями.
По прибытии в княжеские поместья Бентам избрал своею резиденцией не Кричев, центральный пункт потемкинских имений, а близлежащее село Задобра, где он провел все время своего продолжительного пребывания в России в полнейшем уединении, занимаясь усидчиво научными трудами. Единственными его развлечениями были музыка, чтение, переписка с друзьями, оставленными в Англии, и разведение цветов, которые он страстно любил. Философ отдавал всегда преимущество ботанике перед минералогией, на том основании, что ее распространение доставляет удовольствие, тогда как минералог лишен возможности разводить камни и не может делиться своими запасами. Он вывез на родину огромную коллекцию семян, собранных в России, и раздал их впоследствии разным ботаникам. До какой степени Бентам сосредоточился в своих научных занятиях, можно судить по тому факту, что он не подумал даже отправиться в Кричев во время проезда императрицы, совершавшей тогда свою знаменитую поездку по южной России, – поездку, которую Потемкин обставил с невероятною роскошью и обилием поразительных декораций.
В своем уединении Бентам написал в 1787 году известное сочинение «Defense of usury» (Защита лихвы). Он давно носился с мыслью высказаться по этому вопросу, занимавшему умы многих выдающихся экономистов. Вопрос о том, необходимо ли вмешательство государства в частные договорные отношения граждан между собою или можно обойтись без этого вмешательства власти, предоставив полную свободу совершеннолетним, правоспособным гражданам регулировать свои денежные счета, как им заблагорассудится, – сильно занимал его. Об этом писал, за двадцать лет до появления «Defense of usury», еще Тюрго. Во французском издании Дюмона оба эти исследования о росте, его значении и пределах помещены рядом, как взаимно дополняющие друг друга, выражающие в ясной форме все, что было сказано о лихве. Данный вопрос был почти исчерпан совместным трудом таких двух авторитетных экономистов, какими по справедливости считались Тюрго и Бентам. Неудивительно, что это сочинение потемкинского гостя произвело огромное впечатление во всей европейской литературе.
Книга о лихве появилась совершенно случайно. Живя в княжеской усадьбе, Бентам был лишен возможности предаваться своим обычным занятиям философией и правоведением по очень простой причине: у него под руками не было необходимых материалов. Тогда он задумал заняться анализом вопроса о ростовщичестве, насколько разумны и практичны законы, ограничивающие взимание роста, устанавливающие известную норму, превышение которой влечет за собою уголовную наказуемость. Его не мог не поразить тот на первый взгляд необъяснимый факт, что последствия ограничительного закона являются прямо противоположными благим намерениям законодателя, желающего оградить интересы должника. «Результат моих размышлений об этом предмете, – говорит Бентам, – сводится для меня к следующему: ни одному человеку, достигшему возраста умственной зрелости, обладающему здравым смыслом, действующему вполне свободно и со знанием дела, нельзя помешать даже из соображений, направленных к его выгоде, совершить, как он понимает, известную сделку, с целью достать себе денег. Следовательно, никому нельзя помешать дать ему в долг, на условиях, которые он охотно принимает». Подробно разбирая все аргументы, обыкновенно приводимые в защиту законодателя, имеющего право ограничивать свободу денежных займов, он доказывает их очевидную нелепость. Ведь не вмешивается же государство в торговлю лошадьми, а чем торговля деньгами лучше или хуже лошадиного барышничества? Книга отчасти обязана своим успехом бойкому языку – что у Бентама составляет редкое исключение – приправленному едким сарказмом, причем, конечно, достается его вечному козлу отпущения, профессору Блэкстону. Писалась она в форме писем к лондонскому другу Вильсону, с просьбой предать их печати, когда вопрос будет достаточно исчерпан.
