Валентин Бережков - Как я стал переводчиком Сталина
И еще о тех годах скитаний по разоренной стране осталось в памяти постоянное сосущее чувство голода.
…Где-то уже на Украине, на краю села, покосившаяся хата. В ней нам дала приют еврейская семья. Зимний вечер. Еще не так поздно, но уже стемнело. В печке подогревается в чугуне вода. Мама собирается мыть мне голову. В углу хозяин дома, накрывшись полосатой тканью, бормочет молитву. За столом двое сыновей-подростков склонились над учебником. Отец шепчет маме:
— Посмотри, какие они упорные. Школа тут наверняка сейчас не работает. Но они сами учатся и обязательно выбьются в люди.
Хозяйка ставит на табурет старое деревянное корыто. Наливает кипяток. Мама разбавляет его холодной водой, нагибает над корытом мою голову, и я вижу, как из трещин выползают полчища маленьких желтоватых телец — дергаются в горячей воде и замирают.
— Посмотри, — кричу я. — Это вши…
— Ой вей мир! — восклицает хозяйка. — Извините. Они теперь всюду. Нет мыла, у людей плохое питание. Вот и вши…
— Ничего, — успокаивает ее мама, — они действительно всюду. Сейчас воду выльем, еще раз ошпарим корыто, и все будет в порядке. А вот вам два куска мыла, из наших запасов…
— Ой спасибо, — благодарит хозяйка.
Вспоминая эту далекую историю, думаю о том, что в 1990 году в Москве из-за нехватки моющих средств и тоже, видимо, вследствие плохого питания у многих школьников в голове обнаруживали вшей…
Утром с сыновьями хозяйки идем прогуляться по деревне. Она полузаброшена. Зашли в лавку. Ее владелец, дядя Иосиф, тучный, уже немолодой, с ярко выраженной семитской внешностью, отпустил нам бидон керосина — самого надежного средства от вшей. А мне подарил глиняную свистульку.
Ночью нас разбудили стрельба, конский топот и громкие выкрики. Хозяйка шепотом предупредила, чтобы мы затаились.
— Вокруг разбойничает банда Зеленого, — пояснила она. — Вот и к нам наведались… Вдруг — стук в дверь.
— Видчиняй, жидовська морда! — раздается пьяный возглас.
— Да яки тут жиды! Це ж украинцы, православные, — выкрикивает отец, еще не забывший украинский язык.
— Ну, добре…
Заржал конь, послышалось цоканье копыт. Потом снова несколько выстрелов…
Выглянув утром в окно, увидели, как люди бегут в сторону лавки. Мы поспешили за ними. У сорванной с одной петли двери в луже крови лежал дядя Иосиф. Рубаха задрана, высокой горкой вздулся живот. Рядом с ним, на коленях, рыдает его жена.
Передышка в Киеве
Поезд остановился в Дарнице. Дальше пути нет. Все мосты, ведущие через Днепр к Киеву, взорваны. Раннее морозное утро, но еще совсем темно. Нет ни фонарей, ни костров. Пассажиры, еле различимые во мраке, выбираются из вагонов, таща свои пожитки. Мы тоже выходим на обледенелый перрон. Ветер гонит поземку, колет иглами лицо. Вокзал разрушен, окна выбиты. Одна половинка двери, оставшаяся висеть на петлях, то и дело, подобно выстрелу, бьет о стену. Надеясь укрыться от пронизывающего ветра, входим внутрь вокзала. Здесь тоже вовсю сквозит, но в уголке, где когда-то была касса, потише. Тут мы и устраиваемся прямо на полу в ожидании рассвета. Мама расстилает плед, укладывает меня, и я сразу же засыпаю.
— Вставай, — слышу я сквозь сон мамин голос. — Отец нашел возницу. Надо ехать дальше…
На небольшой заснеженной привокзальной площади пустынно. Все пассажиры куда-то разбрелись. Отец стоит рядом с санями, запряженными тощей лошаденкой. Тут же кучер в рваном, замызганном полушубке. Корзинка и узлы уже погружены. Между ними втискивают меня. Родители устраиваются по бокам, и мы трогаемся в путь. До Днепра всего несколько верст, но лошаденка еле тащится. Я впервые замечаю странное явление: когда закрываешь глаза, кажется, что мы движемся в обратную сторону. А может, так оно и есть? Не поэтому ли мы никак не доберемся до берега? Борюсь с дремотой, глаза стараюсь не закрывать, чтобы двигаться только вперед. Хорошо накатанная дорога ведет через лес. Здесь много ухабов, и сани то и дело подпрыгивают и съезжают в сторону. Меня это забавляет, даже дух захватывает.
Вот и Днепр. У берега река основательно замерзла, и на льду чернеет тропинка. Но в середине русла узкое водное пространство. Здесь, между кирпичными быками, торчит рухнувшая в реку ферма взорванного моста. А дальше снова заснеженный ледяной покров до самого берега, круто поднимающегося в гору, где видны купола Киево-Печерской лавры.
— Как же мы попадем на тот берег? — в голосе мамы слышится отчаяние.
— Ничего, барыня, переберетесь, — спокойно отвечает возница, помогая отцу перекладывать вещи на снег. — Все перебираются. Пойдете по тропинке, потом по ферме. Только осторожней, помалу, чтоб не свалиться в воду.
Рядом какие-то люди, пришедшие с той стороны. Они подтверждают, что ферма надежная. Возница, подхватив новых пассажиров, разворачивает сани и оставляет нас одних.
Волоча по льду вещи, мы добрались наконец до фермы из скрепленных заклепками двухтавровых балок. Кто-то над ними протянул толстую проволоку, служащую поручнем. Сперва отец помог маме перебраться на противоположную сторону. Затем в два приема перетащил туда же пожитки. Теперь дошла очередь до меня. Крепко держа меня за руку, повел по косо лежащей балке. Она скользкая, и я стараюсь шагать боком, держась второй рукой за проволоку. Порывы ледяного ветра, как назло, стремятся сбросить меня в воду. Кажется, мы никогда не доберемся до следующего быка, под которым на льду нас с нетерпением поджидает мама…
В памяти всплывает комната на Подоле, в нижней части города, населенной преимущественно жителями еврейского происхождения. Семья, приютившая нас, собирается в Америку — после их отъезда мы сможем располагать всей квартирой, состоящей из двух комнат, кухни и ванной. После наших долгих мытарств — это прекрасная перспектива. Отец надеется получить тут работу, и тогда наши странствия окончатся. Но, вопреки его расчетам, в Киеве тоже голодно. Наш рацион: водянистая овсяная каша-размазня, хлеб на три четверти из сушеной ботвы, изредка — ржавая селедка. Отец устроился сторожем на складе. Мама с утра уходит в какое-то учреждение, где за кулек овса моет пол. Я остаюсь дома один, не зная, чем себя занять. Картинки в «Золотом детстве» и подписи к ним я знаю наизусть. Никаких игрушек у меня нет. На улицу выходить не разрешают там снуют бандиты. Ходят слухи, что они похищают детей и варят из них мыло. Любимое мое занятие — игра в поезд на железной кровати. У нее спинки с прутьями, которые служат рычагами локомотива. Одновременно пространство между ними — это и окно, из которого выглядывает машинист.
