Ксения Чудинова - Памяти невернувшихся товарищей
Я пытаюсь убедить женщин не делать это, доказываю, что ложные показания лишь усугубят их судьбу. Не знаю, влияли ли мои внушения. Но на одном из допросов следователь сказал: «Придется как следует проучить вас, чтобы не вели контрреволюционной агитации в камере».
Допрашивали меня, как и других, главным образом, ночами, и это очень тяжело, так как днем спать не разрешалось. Но мы старались обмануть надзирателей: женщины садились рядом, загораживая от «волчка» вернувшуюся с допроса, и она, сидя, спала, хоть немного.
Однажды во время такого «воровского» сна я проснулась оттого, что все от меня отскочили: открылась дверь. В камеру вошла маленькая худенькая женщина с узелком в руках, и я узнала Евгению Соломоновну Коган, секретаря Московского горкома партии, с которой я повседневно встречалась как секретарь райкома. Она бросилась сразу ко мне: «Боже мой, и ты, Ксения Павловна, здесь!»
Е. С. Коган рассказала, что ее обвиняют в том, что она является активным членом и одним из организаторов «московского правотроцкистского центра». Говорю ей, что и меня в этом же обвиняют, но я ничего не подписала. Она стала меня умолять: «Дорогая Ксения, прошу тебя, как лучший друг, как лучший товарищ, не подписывай клеветы. Это ужасно, но я не выдержала мук и подписала. Теперь все кончено. В вашу камеру меня привели случайно. Утром, вероятно, мне объявят приговор».
«Организатор центра» оказалась голодной, мы накормили ее. В тюрьме Евгения Соломоновна находилась больше 10 месяцев, взяли ее без всяких вещей, и на ней была изодранная кофта и поверх спорок подкладки с пальто. Тут же мы договорились, чтобы она не подписывала приговор без очков, которые у нее забрали.
Ночью ее увели, но быстро вернули, и она успела сказать, что приговор ей зачитали: 15 лет в тюрьме строгого режима. Она попросила очки, и ее вернули за ними: очки находились у коменданта тюрьмы. Почти сразу ее снова увели, и больше я о ее судьбе ничего не знаю. Исключительно тяжелое впечатление произвел рассказ Евгении Соломоновны о том, что ее дочь Галя (от В. В. Куйбышева) отказалась выйти из своей комнаты проститься. Мать оправдывала дочь: «Я ведь сама воспитывала ее в слепой вере в обоснованность арестов. Если наши органы кого-то берут, то наверняка есть основания».
Просидела я во Внутренней тюрьме несколько месяцев, и все время шли активные допросы. Меня хотели сделать не только троцкисткой, но и членом «московского правотроцкистского центра», но я ни одного обвинения не подписала. Энкаведешники называли меня неразоружившейся и лишили права на прием передач от семьи. Дети нигде не могли что-либо узнать обо мне и тщетно искали по всем московским тюрьмам. А ведь денежные передачи были единственной весточкой, благодаря которой можно было хоть знать, что дети живы и находятся дома. Запрет передач был очень тяжелым наказанием.
И все же мне удалось передать детям весточку о себе. С нами в камере находилась балерина Большого театра Кудрявцева. По чьему-то доносу ее обвиняли в намерении убить Сталина из оружия, которым она пользовалась на сцене. Многие догадывались об абсурдности клеветы — оружие было бутафорским. Это и вселяло надежду на освобождение балерины. Когда Кудрявцева в ходе допросов поняла, что дело благополучно заканчивается, она взялась зайти к моим детям и рассказать, что я жива и здорова. Свое обещание она выполнила.
Из Внутренней тюрьмы меня перевели в Таганскую. Там условия были хуже: тесно, спали все вповалку на полу. Хуже было и питание. Но зато там заключенные больше общались — камера куда более населенная, чаще меняется состав обитателей. Здесь я встретилась с Бетти Глан, директором и художественным руководителем Центрального парка культуры и отдыха имени Горького, очень популярного в Москве центра досуга и многих массовых мероприятий. Участница гражданской войны, комсомольский вожак, сотрудник аппарата исполкома КИМа, она скрашивала нашу жизнь талантливыми рассказами, но пробыла в камере недолго. Вскоре ее отправили в лагерь. Б. Н. Глан была реабилитирована и восстановлена в партии в 1955 году.
После некоторого перерыва снова возобновились допросы и стали почти ежедневными, иногда вызывали по два-три раза за ночь. Один допрос был особенно злобным. Примерно в час ночи меня взяли уже в третий раз. Не успела я войти и сесть, как следователь заорал: «Рассказывай, как работала в Сибири и почему чехи освободили тебя из тюрьмы?»
Уже в который раз рассказываю о подполье у белочехов, о погибших товарищах, о нашей очень трудной работе в Иркутске. Недослушав, следователь снова закричал: «Говоришь, честно? А нам все известно! Зачем с контрреволюционером Зеленским ездила в машине, где и когда он тебя завербовал?»
Я говорю, что действительно один раз ездила на машине с тогдашним секретарем Московского комитета партии и членом ЦК Зеленским. И снова он, недослушав: «Говори, какие у тебя были отношения с Хрущевым?» Я возмутилась: «Вы не смеете оскорблять Хрущева, он член Политбюро и честный партиец. Вот знал бы он правду о ваших издевательствах…» — «Хватит рассказывать сказки! Здесь дураков нет! Тут тебе не МК и не ЦК!» Тогда я не выдержала: «Мальчишка, сопляк! Да как ты смеешь партию оскорблять!»
Он тоже что-то кричал, в это время открылась дверь, в комнату вошло несколько человек, и один, видимо старший, спросил: «Что тут происходит?» Я ответила: «Этот мальчишка, сопляк, смеет оскорблять партию. Он только что мне сказал — тут тебе не МК и не ЦК, здесь дураков нет, это там уши развешивают. Ваш следователь — контрреволюционер».
Начальник что-то сказал следователю, тот быстро ответил: «Я не говорил ЦК».
Вызвали конвой, и меня увели в камеру. Что было дальше там, я, конечно, не знаю. На два дня меня оставили в покое, и я отдохнула. Когда на третий день вызвали, там был уже другой следователь. Человек, по первому впечатлению, вроде спокойный, и я попросила сказать, что с моими детьми, где они. «А вам очень хочется узнать это? — спросил следователь. — Подпишите хоть одно обвинение, и я вот по этому телефону соединю вас с вашими детьми».
Как всегда, я ответила, что подписывать подлости и клевету не буду, чего бы это мне ни стоило. Зашел заведующий каким-то следственным отделом и спросил у следователя: «До каких пор эта героиня будет врать и изворачиваться, сволочь такая?» Я не выдержала и сказала: «Сам сволочь».
Меня немедленно вывели и затолкнули в карцер.
Там можно было только стоять. Из карцера я вдруг ясно услышала будто голос моей Наташи, вроде как она говорила: «Отпустите маму, мы с ней уедем в деревню. Мамочка, родная, скажи ты им, что им нужно, и мы будем вместе». Сначала я поверила, что это Наташа, но затем какое-то материнское чувство подсказало, что это не она, что меня провоцируют.
