Тамара Солоневич - Записки советской переводчицы
Наконец, в одну из ночей, на последнем допросе ей сказали:
— Сознайтесь, что вы прятали Михайлова и такого-то (фамилию я забыла).
«Михайлов» был ее жених.
Она все отрицала.
— Сознайтесь, а то расстреляем. Вы знаете Михайлова?
— Нет, не знаю.
— Ах так? Товарищ Сергей, иди сюда. Из-за темной портьеры в глубине комнаты вышел… ее возлюбленный. Стал за столом, рядом со следователем, заложил руки в карманы, посмотрел на нее холодным отсутствующим взглядом:
— Так ты, Жанетта, меня не знаешь? И такого-то не знаешь?
Она потеряла сознание. Очнулась в подвале чека. Больше ее ни о чем не спрашивали. Перевели внезапно в тюрьму. Теперь она не знает, что с ней будет, расстреляют ее или нет, — как я думаю?
И снова рыдания.
Красивая девушка. Почти грезовская головка, мягкие движения, стройная фигурка.
Мы подружились. Юрочка очень ее полюбил. Она все пела ему детскую песенку:
Les petits bateaux qui sont sur l'eau
Sont les enfants des grands bateaux,
Et les grands bateaux
Sont les papas des petits bateaux.
Когда, в конце августа, за недостатком улик, а главное — благодаря заступничеству радиостанции, нас выступили на волю, я обещала Жанетте пойти к одной старой швейцарке, которая могла ей помочь вырваться из застенка, так как имела связи в Москве у самой Крупской.
***Да, этот день. Этот мучительный и счастливый день. Обычно с утра вызывали тех, кто выходит на свободу. После обеда приезжал грузовик из ЧК и увозил на особые допросы и на… расстрел. И вот, нас вызвали именно после обеда. Не стоит передавать того, что мы все пережили, пока собирали вещи, пока шли по длинным тюремным коридорам, пока нас не ввели в большую комнату, битком набитую другими заключенными. Тут уже оказались мой муж и Б-н. Ваня похудел до неузнаваемости, оказалось, что у него уже было четыре приступа возвратного тифа — и это при тюремном-то питании. Остались кожа да кости. Юрочка, помню, через несколько дней, дома, гладил Ванины ноги — это был пятый приступ — и говорил:
— Похудели ножки, похудели.
Но сейчас в ожидании неизвестного будущего, нам было не до того. Пришли красноармейцы, обыскали нас самым тщательным образом, потом вывели на тюремный двор, открыли перед нами ворота:
— Вы свободны.
***И вот мы все идем — худые, голодные, оборванные. За три месяца мы не меняли платья. Ваня был арестован в рубахе и рыбацких брюках. Трудно поверить, как может выглядеть рубаха, если ее носить и в ней спать, не снимая три месяца подряд. Только на плечах и на обшлагах, она еще кое-как держалась, остальное были дыры и лохмотья. На мне были остатки серого костюма, которые выглядели совсем неприлично.
Пришли, наконец, на нашу дачу. Вошли во двор. Выбежала Каролина, заискивающая и виноватая.
— А петуха я уже зарезала.
Вошли в комнаты, и остановились в ужасе. Они были совершенно пусты. Не осталось ничего, кроме железных кроватей, даже матрасы исчезли. Как быть, что делать? Надо немедленно пробраться в Одессу и дать знать нашим знакомым. Но они и сами ничего не имеют, все бежали от большевиков, докатились до Одессы и тут застряли, К кому же пойти? И вот я вспоминаю, что в городе живет старая подруга моей покойной матери — А. Т. Маврокордато.
Дождавшись вечера, чтобы не очень срамиться перед людьми, я отправилась пешком в Одессу — трамваи тогда не ходили. Пришла к Александре Тимофеевне. В принадлежавшем ей раньше огромном доме большевики оставили ей только одну комнату. Оказалось, что у нее уже был ряд обысков, что все вещи ее подверглись реквизиции, а находившиеся в сейфе драгоценности и бриллианты тоже были «изъяты». Милая Александра Тимофеевна охала и ахала, слушая мою плачевную историю и особенно узнав, что мать моя умерла. Потом она стала рыться в своем шкафу и вынула сиреневую шелковую ночную рубашку, парижского происхождения, с оборочками и кружевами.
— Вот возьмите, может быть, ее можно носить как платье.
Добрая душа. В этой рубашке, подпоясанной кушаком, так что создалась видимость летнего платья, я проходила две недели, а потом в ней же поехала в Ахтырку, Харьковской губернии, к бабушке, где осталось имущество моей матери.
Александре Тимофеевне удалось вырваться от большевиков в Румынию. Если она прочтет эти строки, пусть знает, что я никогда не забуду ее доброты.
Обещание, данное Жанетте, я выполнила на следующий же день. Больше я о ней ничего не слышала и почти забыла ее, когда шесть лет спустя она остановила меня в одном из коридоров Дворца Труда.
Я становлюсь переводчицей
Итак, мы с Жанеттой закусываем в столовке Дворца Труда. Хотя 1926 год был началом ликвидации НЭП’а, продовольствия было еще более или менее достаточно. Не было сытости, но еще не было и голода. Когда через три-четыре года я, будучи на службе в Берлинском торгпредстве, приезжала домой в отпуск, было уже так голодно, что в той же столовке Дворца Труда можно было найти только бутерброды с конской колбасой, и то по одному на человека, по специальным карточкам, выдававшимся раз в месяц каждому штатному сотруднику. Приходившим же по делу посетителям ничего в этой столовке не отпускали.
Весело тараторя, Жанетта рассказала мне, что ее скоро из тюрьмы выпустили, что она очень удачно вышла замуж за видного коммуниста, переехала в Москву и теперь работает переводчицей во французской секции Профинтерна. Оказалось, что переводы в Профинтерне поручаются только лицам той национальности, на язык которой делается перевод. Так, жена Литвинова, бывшего тогда еще заместителем наркома по иностранным делам, будучи англичанкой, тоже занималась переводами в Профинтерне. На китайский переводят только настоящие китайцы, на японский — японцы и т. п.
Я смотрела на Жанетту. Она немного изменилась с того времени, как мы сидели с ней в тюрьме. Только, пожалуй, несколько жестче стало выражение губ. Алых, ярко накрашенных губ. Однако, sex appeal’а стало в ней еще больше. И не трудно было заметить, что политикой она при ее легкомыслии интересовалась мало, работу делала больше автоматически и то потому, что большевики косо смотрели на тех коммунистов, у кого жены не работали.
— Что вы на меня смотрите? Изменилась? Ну, не беда, я рада, что вас встретила, ведь вы мне тогда очень помогли. А теперь вы где работаете?
Я объяснила, что только что приехала из Одессы и ищу работу.
— Это мы живо устроим. Такие люди, как вы, с четырьмя языками, в Москве очень нужны. Знаете что — зайдите так через полчасика в комнату 438 в четвертом этаже, к товарищу Гецовой. А я с ней поговорю. Только, вы сами понимаете, никому здесь не говорите, что мы с вами были в тюрьме. О том времени никто и не вспоминает. Вряд ли и в Одессе остались какие-нибудь следы. Ведь тогда арестовывали десятки тысяч.
