Г. Штоль - Шлиман. "Мечта о Трое"
— Не за что, — отвечает старик и, усмехаясь, запирает церковь.
Генрих уже исчез. Он молниеносно влетел в дом, пробежал на кухню, сунул руки в общий таз для умывания и пронесся в столовую.
— Очень мило, что ты еще оказываешь нам честь, — говорит отец, возвратившийся тем временем домой.
Как это он не слышал повозки? Отец, слава богу, в хорошем настроении, и поэтому тетушка Артемизия ограничивается тем, что бросает на Генриха взгляды, полные укора и осуждения.
— Папа, — спрашивает мальчик и кладет ложку на стол, хотя ярко-красные соблазнительные островки клубники лежат среди моря сливок, — ты можешь делать в церкви все, что хочешь, или тебе надо спрашивать согласия у кого-нибудь? Например, у членов церковного совета?
— У членов совета? — презрительно бросает отец. — Этого мне только не хватает! Конечно, я могу делать все, если это разумно.
— Это меня радует, — говорит с удовлетворением Генрих, торопливо проглатывает несколько ложек клубники и продолжает: — Тогда ты должен приказать, чтобы завтра подняли каменные плиты перед алтарем.
— Зачем же? — Пастор очень удивлен, хотя и привык, что именно Генриху приходят на ум всякие странные мысли.
— Чтобы установить, почему нога Хённинга Браденкирла больше не растет.
Пастор сердито швыряет салфетку на стол, а его сестра возмущенно качает головой.
— Опять этот чертов Пранге морочил тебе голову? До чего же глупые россказни! Ну погоди, завтра я с ним так поговорю, что он забудет свой сказки!
— Нет, нет, отец, — поспешно говорит Генрих и слегка краснеет: он ведь должен защитить друга! — Это рассказали мне ребята. (Он утешает себя тем, что эта версия тоже соответствует истине.)
— Эрнст! — Фрейлейн Артемизия обладает редким даром произносить слова с подчеркнутой выразительностью. — Я ведь уже не раз говорила, как вредно, когда дети неразлучны с деревенскими ребятами!
— Глупости! — отвечает пастор и, сверх ожидания, отвлекается от опасной темы. Он заявляет, что не хочет из своих детей делать ханжей и святош и поэтому их мир не должен ограничиваться пасторским домом. — На будущий год Элизе исполнится четырнадцать. У Хельдтов и Майнке из Цареиа дети такого же возраста. Вот мы и создадим маленький милый кружок, чтобы обучаться танцам!
Артемизия не может вымолвить ни слова, зато Дорис и Минна вне себя от радости принимаются заранее скакать вокруг стола. Элизе же и Генрих от подобной перспективы никакого энтузиазма не испытывают. Вдруг неожиданно начинает греметь гром, и младшие дети пускаются в слезы.
Быстро приближается осень. Год был урожайным, и в помещичьем имении огромные амбары едва вмещают зерно. Теперь измученные батраки копают картошку. Дождей, сверх обыкновения, нет. Стоит ясная солнечная погода.
Домашние уроки быстро наскучили отцу. Поскольку он по-прежнему считал, что жене его нечего делать, раз Артемизия освободила ее от ведения хозяйства, а крепкая служанка, взятая из соседней деревни, — от всей тяжелой работы, он переложил на нее обязанности заниматься с детьми. Ведь дочь ректора Должна с этим справиться! Маленькую Луизу отняли от груди, и матери пришлось бы скучать от безделья — нельзя же целый день играть на фортепьяно или читать романы.
Только занятия латынью с Генрихом он оставил за собой. Хотя они и проводились не особенно регулярно, два или три раза в неделю, — у него ведь есть и другие дела! — они все же принесли Пользу. А так как мальчик учился хорошо, с охотой и подлинной страстью склонял существительные и спрягал глаголы, то в итоге приобрел не меньше знаний, чем если бы посещал школу. С арифметикой у Генриха дела обстояли тоже вполне хорошо, как показывали короткие импровизированные экзамены, а катехизис и псалмы он знал наизусть. У него превосходная память, и он, возможно, когда-нибудь достигнет большего, чем его отец. Вот лишь с письмом у него не все в порядке, и не только в отношении почерка. В этом, конечно, повинен не столь сам мальчик, сколь недостаточный присмотр его учительницы. Кто знает, где опять витали ее мысли?
— Ну беги, завтра продолжим.
Генриху не надо повторять этого дважды. Вмиг взлетает по лестнице, швыряет тетрадки на комод, и вот он снова внизу. Куда же теперь?
Очень жаль, что только вчера Пранге рассказал ему историю о Зильбершельхен. Так называется пруд. Тот, что лежит под окном, сразу в начале сада. А он, Генрих, до сих пор не знал, что это совсем не обычный пруд. О нет! В нем обитает таинственная заколдованная дева. В полдень Иванова дня, а иногда и в лунные ночи она поднимается из пруда. С серебряной чашей в руке парит она над водой и ждет своего избавления.
К сожалению, до полудня недолго, но иванов день уже прошел, и теперь придется ждать будущего года. Хотя, конечно, можно попытаться подкараулить ее в ближайшее полнолуние. Стена так заросла диким виноградом, что по нему можно легко и незаметно спуститься в сад. Тогда можно было бы выручить русалку и заодно установить, как это она умудряется не перепачкаться зеленью с головы до ног, поднимаясь сквозь густую тину.
Правда, эта ночная вылазка имеет одно «но». В беседке есть привидение — предшественник отца, пастор фон Руссдорф. Это, конечно, не очень приятно, если у тебя за спиной вдруг раздастся шум, полетят камни, собственной персоной, как живой, явится пастор, уже шесть лет покоящийся в могиле. Если он и в самом деле явится, го надо убежать: покойники неприятны даже тогда, когда тихо и недвижимо лежат в гробу, а тем более когда бросаются камнями и, чего доброго, произносят речи. Но бежать — это трусость, а мальчишки не должны быть трусами. Лучше всего сказать тогда по-латыни: «Привет!» — и изогнуться в красивом поклоне — левую ногу отставить чуть назад, а правой рукой сделать плавный жест. Он, несомненно, обрадуется латыни и настроится совсем миролюбиво. Вот тогда и можно с величайшей почтительностью спросить его о том, чего не знает даже Пранге, — почему он стал привидением. Ведь когда он, Генрих, спросил об этом вдову пастора, она расплакалась, а фрейлейн Юстина мгновенно выставила его за дверь, воскликнув: «Ты отвратительный мальчишка, настоящий хам!»
Мальчик протискивается сквозь изгородь из терновника, бежит по меже вдоль поля и по мягкому лугу. Но вот перед ним и холм, возвышающийся среди поля, круглый, поросший соснами.
Тут, по словам Петера Вёллерта, похоронен древний языческий вождь. Отец это тоже подтвердил. Вчера батраки пахали жнивье, и Генриху не терпится посмотреть, не прошли ли они плугом по краю холма и не вывернули ли из земли меча или короны. Ведь иногда случается подобное.
Еще совсем недавно в Румпсхагене, распахивая такой же холм возле самой церкви, батраки разбили большой сосуд, где хранились кости. После обеда господин фон Гундлах приказал разрыть холм — и чего там только не нашли! Множество сосудов, больших и маленьких, а в них и кольца, и браслеты, и большие обручи, похожие на свернувшихся змей, но все было покрыто толстым слоем зелени. Однако самым замечательным были три огромные бочки с пивом. Это было пиво древних римлян, которые происходили от Ромула и Рема и которые так же бегло говорили по-латыни, как мы на нижненемецком диалекте. Отец, правда, предупредил, что я не должен верить всяким небылицам, а история с пивом — просто глупость. Если бы я поразмыслил, то, мол, сам бы понял, что за полторы тысячи лет деревянные бочки давно бы сгнили. Ну ладно, может быть, отец сказал это потому, что не выносит пива? Ведь если даже тела людей сохраняются в земле несколько тысячелетий, как те в Египте, что нарисованы на картинке в толстой отцовской книге, то почему бы не сохраниться н римским бочкам?
