Олег Ивановский - Записки офицера «СМЕРШа»
Первый месяц занимались или в казарме, или недалеко за городом, но не близ границы. Ее мы пока не видели. Рассказали нам командиры, что город Перемышль разделен рекой Сан на две части — восточную и западную. Вот Сан и был границей. Город этот древний, основан был еще в X веке, а в сентябре 1939 года его западная часть, как и часть Польши, входила в «Зону государственных интересов Германии». Восточная часть стала советской. Через Сан был мост, соединяющий эти две части одного города двух разных государств. По мосту ходили поезда — торговали с Германией честь по чести, как и следовало странам, подписавшим договор о дружбе, пакт о ненападении…
В город нас пока еще не пускали, хотя по выходным дням и полагалось увольнение. Говорили командиры, что позже разрешат, когда ума-разума наберемся, и только группой, ни в коем случае не по одному.
— Опасно в городе. Убить могут. Вот когда год назад тут были части Красной армии, их большевиками звали, а нас, пограничников, коммунистами зовут и не любят.
— Это почему же так?
— А потому, что Красная армия их освободила, а пограничники границу установили, но ведь родственники-то на другой стороне, в той части города остались, а кто через границу, через реку в ту часть попытались пробираться — стреляли…
Да, в город нас не пускали, и мне его и увидеть-то не пришлось. Не пускали, зеленые вы еще! Так нас командир отделения называл.
— Ну и что? Да, зеленые. И петлички вот тоже зеленые, а у вас фуражка…
— Вот то-то и оно, что у вас… Вот когда вам фуражки выдадут, тогда настоящими пограничниками станете, тогда порядок…
— А когда фуражки нам дадут?
— Не на зиму же. Сами понятие должны иметь. Ясно? Откровенно говоря, зеленые фуражки были предметом дикой зависти. Причем командиры не удовлетворялись стандартной формой этого армейского атрибута и где-то перешивали их на свой манер. И форма тульи была чуть не такой, и козырек не горбился перед носом, а лихо торчал прямой лопаточкой. Это был элемент самодеятельности, но, очевидно, допускался. Красивые были те фуражки, и уж совсем не похожие на те, которые сегодня украшают наших офицеров. К зиме стало заметно, что не только фуражки, но и буденовки у наших командиров на голове сидят ловко и уверенно. Особенно у нашего командира взвода лейтенанта Носикова.
Почему-то казалось, что и его фуражка, и буденовка были особенно красивы. Наверное, не только это привлекало, но и то, как он артистично вскидывал руку к козырьку, показывая, как надо отдавать честь, или как красиво, ловко в его руках играла винтовка с примкну-тым штыком, когда он громко и четко командовал сам себе на занятиях: «На пле-чо! Раз-два!», «На ру-ку! Раз-два!», «К но-ге! Раз-два!» Это называлось делать «руж-приемы». Это было красиво.
Но та же винтовка с примкнутым штыком становилась другой, когда на занятиях по боевой подготовке глаза лейтенанта Носикова приобретали стальной блеск, губы сжимались в ниточку, и казалось, и голос становился совсем другим: «Длинным — коли!», «Коротким — коли!» И с каким ожесточением он пропарывал штыком набитый соломой мешок, изображавший туловище ненавистного врага.
Мне ружприемы пришлись по душе, так же как и строевая подготовка. Наверное, потому, что это напоминало мне любимую гимнастику. Но массового увлечения здесь не ощущалось. Были в нашем отделении ребята, которые никак не могли, а может быть, и не очень хотели овладеть этим в совершенстве.
А мне нравилось печатать шаг в строю, тянуть носочек сапога, держать равнение. Но строй, настоящий строй — это финал, А вначале в одиночку, потом вдвоем. Бери пример, подражай тому, у кого складно получается.
Наш лейтенант Носиков очень любил бегать. И очевидно, решил привить эту любовь и нам. Причем бегать не в трусах, майке и тапочках, а в полном боевом, как говорилось. В шинели, сапогах, с винтовкой, непременным противогазом, двумя подсумками с патронами, двумя гранатами.
Идем строем на стрельбище, что было за городом. Все хорошо. Впереди командиры отделений, мы по росту за ними. Лейтенант чуть сзади и сбоку. Изредка покрикивает: «Подтянись! Не растягиваться! Направляющий, короче шаг!» А минут через пять: «Ну что тянетесь, как от тещи с блинов? Направляющий, шире шаг! Раз-два, левой! Раз-два, левой! Взво-од… газы!»
Команда совершенно неожиданная. Полагалось как можно скорее надеть противогазы. Вот тут-то вспомнилась мне школьная тренировка в группе самозащиты. Еле-еле успев зажать винтовку между колен, выхватить из противогазовой сумки маску и, чуть приподняв шлем-буденовку, но не снимая ее с головы, натянуть на лицо, не очень соображая, где нос и где очки, — против положенных частей лица или нет, как голос любимого лейтенанта доносил до нас:
— Взво-од! Бегом ма-арш!
Да, это была крепкая проба сил. В нашем взводе кое-кто не выдерживали такой нагрузки и буквально через сто — двести метров срывали с головы маски, бледные, потные, еле-еле переводя дыхание. Не все мы были одинаковыми…
Из записной книжечки 3 декабря 1940 года:
«Два месяца, как я уже не был дома. Сейчас все время занято учебой. Грустное настроение при воспоминании о доме бывает очень редко. В основном настроение хорошее. В некоторые дни — прекрасное. Учеба идет хорошо. Верочка пишет часто, сколько еще нам быть в разлуке?»
В эти первые месяцы, самые, пожалуй, трудные, как тогда казалось, у меня особых конфликтов ни с собой, ни с командирами не возникало. Хотя появилось внутреннее возмущение тем, что наш командир отделения сержант Курзёнков, простой и грубоватый парень с образованием в те годы нередким, что-то 4 или 5 классов, позволял себе командовать мною! Москвичом! Из столицы! С десятилеткой! Каково? Почему я должен ему подчиняться?
Особенно обострялось это чувство, когда он, показывая незыблемость своего положения и власти, переходил границы уставных требований в многократном повторении на тактических занятиях: «Ложись! Встать! Ложись! Встать!» И так, казалось, без конца. Или: «Зараз елемен-ты строю будем учить! Р-разойдись!»
Мы расходились по сторонам» и тут же: «Отделение — становись!»
В нужные секунды кто-то не успевал занять свое место в строю, кто-то не успел подравняться. «Разойдись!.. Становись!» И опять кто-то не встал на свое место, кто-то не выровнял носки сапог или развернул их не на ширину винтовочного приклада.
Это была, с моей точки зрения, не учеба, а издевательство. По крайней мере, воспринималось это так. Конфликт из внутреннего мог вот-вот стать внешним. И как-то раз я не сдержался и высказал сержанту Курзенкову все, что в тот момент чувствовал. Курзёнков. позеленел й сквозь зубы прошипел:
