Юрий Прокушев - Сергей Есенин
Победила стальная конница?
"Конь стальной, - замечает по этому поводу поэт, - победил коня живого. И этот маленький жеребенок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни..."
Поэту кажется, что "электрический восход, ремней и труб глухая хватка" - все это "механически мертвое", что деревне угрожает "железный гость". "Наша песня с тобой не сживется..." - говорит он этому гостю. В "Сорокоусте", так же как и в "Кобыльих кораблях", "Песне о хлебе", "Исповеди хулигана", в стихотворениях "Мир таинственный, мир мой древний...", "Я последний поэт деревни", явственно звучит и неподдельная тревога за судьбы "полевой России", которую, как казалось поэту, готов был прибрать к рукам "железный гость", и боль, с которой Есенин воспринимал тогда ломку старого крестьянского уклада.
Все глуше слышатся теперь раскаты буслаевской мужицкой удали, мятежного набата, еще так недавно раздававшиеся в стихах поэта. И рядом с призывными вихревыми строками:
Шуми, шуми, реви сильней,
Свирепствуй, океан мятежный...
все чаще появляются теперь строки, полные душевного смятения и тревоги:
Я последний поэт деревни,
Скромен в песнях дощатый мост.
За прощальной стою обедней
Кадящих листвой берез.
. . . . . . . . . . . . . . .
На тропу голубого поля
Скоро выйдет железный гость.
Злак овсяный, зарею пролитый,
Соберет его черная горсть.
. . . . . . . . . . . . . . .
Скоро, скоро часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час!
Речь здесь идет, конечно, не о физической смерти поэта, а об исторически неизбежной, как тогда казалось Есенину, гибели стихов "последнего поэта деревни" под беспощадной пятой "железного гостя". И вместе с тем поэт стремится познать смысл происходящего в жизни:
О, если б прорасти глазами,
Как эти листья, в глубину.
Он сердцем чувствует, что вся его жизнь - в песнях, в стихах, что без них нет ему места на земле:
Ах, увял головы моей куст,
Засосал меня песенный плен.
Осужден я на каторге чувств
Вертеть жернова поэм.
И опять сердце поэта гложет тревога: сможет ли он петь по-новому? А если нет? Если "новый с поля придет поэт" и его "будут юноши петь" и "старцы слушать"?
И вся эта сложная гамма чувств проникнута любовью к Родине, которая всегда томила, мучила и жгла чистую душу поэта:
Я люблю родину,
Я очень люблю родину!..
* * *
В годы революции идейное и художественное развитие поэта сдерживалось чужеродными влияниями на его творчество, особенно начиная с 1919 года, литературной группы имажинистов.
В ту пору советская литература развивалась и крепла в идейной борьбе с остатками различных мелкобуржуазных групп, пытавшихся под "революционными" лозунгами о новом искусстве протащить в молодое пролетарское искусство чуждые буржуазно-эстетские теории и взгляды. Одной из таких литературных групп и были имажинисты. Организаторы этой группы (В. Шершневич, А. Мариенгоф) в феврале 1919 года опубликовали свой литературный манифест, который был подписан и Есениным. В дальнейшем поэт вместе с имажинистами выступает на литературных вечерах, участвует в их сборниках и журнале "Гостиница для путешествующих в прекрасное".
Большинство имажинистов по своим литературным взглядам были типичными представителями формалистического искусства. "Критикуя" лозунг футуристов "слово - самоцель", они выдвигали "новый" лозунг "образ - самоцель", трактуя его совершенно формалистически. "Искусство - есть форма. Содержание - одна из частей формы", - безапелляционно заявляли они.
Что же связывало реалиста Есенина с имажинистами?
Главным здесь было стремление Есенина попытаться утвердить свою поэтическую школу. К этому времени Есенин порывает с литературной группой "Скифов" (Иванов-Разумник, Н. Клюев, А. Белый). Отходит он, после некоторого сближения, и от поэтов Пролеткульта (М. Герасимов и др.), верно почувствовав, что наполненные "зовом гудков" их космические стихи воссоздают только фигуру "внешнего пролетария".
В первые годы революции Есенин проявляет особый интерес к познанию природы художественного образа, отношению поэзии к жизни и другим эстетическим проблемам. В 1918 году он печатает свою теоретическую работу "Ключи Марии".
Поэт исключительно строго подходит к оценке и своих стихов, и творчества других писателей. "Я очень много болел за эти годы, - отвечает он в одном из писем той поры, - очень много изучал язык и к ужасу своему увидел, что... все мы, в том числе и я, не умеем писать стихов".
Сближаясь с имажинистами, Есенин поначалу считал, что его эстетические принципы близки к их творческим устремлениям. На самом же деле формалистическое творчество имажинистов было глубоко чуждо есенинской поэзии. Не будучи в силах свернуть Есенина с реалистического пути, имажинисты порой уводили его на свои извилистые литературные проселки. В "Стойле Пегаса", литературном кафе имажинистов, Есенина чаще всего окружали люди богемно-буржуазного толка. Все это оказывало нездоровое влияние на поэта, и в конечном итоге - на его творчество.
Трагическая тема человека, чуждого по духу деклассированной богеме и стремящегося вырваться из ее цепких лап, взволнованно раскрывается Есениным в ряде стихотворений "Москвы кабацкой":
И уже говорю я не маме,
А в чужой и хохочущий сброд:
"Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтрему все заживет!"
Отрицательно сказалось в таких произведениях Есенина, как "Исповедь хулигана", "Кобыльи корабли", в некоторых стихах цикла "Москва кабацкая" ("Сыпь, гармоника. Скука, скука..." и др.) известное увлечение вычурными образами и нарочито вульгарной лексикой, за которые ратовали имажинисты.
Художественный авторитет Есенина уже в те годы был высок. Имажинисты, литературная известность которых часто равнялась нулю, всеми силами старались держаться за Есенина, в то время как он все яснее ощущал различие между своим творчеством и их отношением к искусству. "Собратьям моим кажется, - говорил Есенин весной 1921 года об имажинистах, - что искусство существует только как искусство. Вне всяких влияний жизни и ее уклада... Но да простят мне мои собратья, если я им скажу, что такой подход к искусству слишком несерьезный... У собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого слова, поэтому у них так и несогласованно все. Поэтому они так и любят тот диссонанс, который впитали в себя с удушливыми парами шутовского кривляния ради самого кривляния".
Позднее, в автобиографии, поэт отмечал, что "имажинизм был формальной школой, которую мы хотели утвердить. Но эта школа не имела под собой почвы и умерла сама собой, оставив правду за органическим образом".
