Дэвид Линч - Интервью: Беседы с К. Родли
В каком смысле?
Я понял, что прямо под оболочкой внешнего мира существует другой мир, а если копнуть глубже, там будут проявляться все новые миры. Я знал это еще ребенком, но не мог доказать. Это были просто ощущения. В голубом небе и цветах заключена благодать, но иная сила — дикая боль и разложение — в равной мере содержится повсюду. Это как с учеными: они начинают свои исследования на поверхности, а потом углубляются внутрь предмета, достигают мельчайших частиц, и весь их мир снова сводится к абстракции. Они чем-то похожи на художников-абстракционистов. С ними невозможно разговаривать, потому что они погрязли в абстракции.
А когда и при каких обстоятельствах вы впервые заинтересовались искусством?
Когда был маленький, я все время рисовал карандашами или красками. За одну вещь я матери до сих пор благодарен — она не давала мне книжек-раскрасок, считала, что они ограничивают. А отец приносил домой со своей государственной службы кучу бумаги. Чаще всего я рисовал оружие, пистолеты и самолеты, потому что война только что закончилась и все это еще, я думаю, витало в воздухе. У меня были собственная каска, армейский ремень и фляжка, и еще эти деревянные ружья. Я их рисовал, потому что они были частью моего мира. Больше всего я любил рисовать пулеметы — браунинг с водяным охлаждением. Мне они больше всего нравились.
Когда мне было четырнадцать, мы с дедушкой и бабушкой с отцовской стороны поехали в Монтану. Дед возвращался на свое ранчо, где вырос мой отец, а меня высадили в городке Хангри-Хорс вместе с тетей Нони Кролл. Там рядом плотина Хангри-Хорс, а в самом городке двести жителей и полно сувенирных лавок, где продают этих настоящих маленьких лошадок. У тети Нони и дяди Билла тоже был магазин со всякой всячиной, а рядом с их домом жил художник по имени Эйс Пауэлл, который работал в стиле Чарли Рассела и Ремингтона[4]. Я часто ходил туда рисовать. Они с женой оба были художники, и у них всегда находилась бумага и все остальное. Но все это было в такой дали, в таком западном захолустье, что у меня и мысли не было, будто живопись — это что-то серьезное; думал — так, чисто западный прикол.
Помешательство на оружии. Линч (семь лет) и его армия.
А когда вы поняли, что художник — это нормальная профессия, не хуже других?
Мы переехали в Виргинию, и я не знал, чем заняться. Правда, рисовать любил. Отец был ученый, и я думал, может, я тоже стану ученым. Я был в каком-то смысле полный ноль — у меня вообще не было своих идей. Я встретил моего друга Тоби Килера перед домом своей девушки Линды Стайлс. И Тоби сделал две вещи: он сказал мне, что его отец художник, — и это известие целиком изменило мою жизнь, и еще он увел мою подружку!
Я отправился в студию его отца в Джорджтаун, и тот оказался отличным парнем. Он был сам по себе, вообще не соприкасался с миром искусства, но все равно посвятил этому всю свою жизнь, понимаете, и это меня потрясло. Мы подружились с ним — его звали Бушнелл Килер, — так я и решил стать художником, решился на все сто процентов. Я был в девятом классе. Он еще показал мне эту книгу Роберта Генри, она называлась «Дух искусства»[5], и она стала моей библией, потому что там были сформулированы правила художественной жизни. Это был один из тех фантастических случаев, которые определяют всю последующую жизнь, — эта встреча с Тоби во дворе дома Линды Стайлс... в 1960-м или, может, в 1961 году.
Многие ваши картины конца восьмидесятых — начала девяностых построены вокруг образа дома: «Тень скрюченной руки напротив моего дома», «В моем доме муравьи» или «Внезапно дом мой обернулся Древом Боли». Почему?
Многие мои картины навеяны воспоминаниями о Бойсе в Айдахо и о Спокейне, штат Вашингтон. Некоторые люди по натуре таковы, что все время думают о президенте Соединенных Штатов или об Африке с Азией. Их мысли витают за тысячу миль, они обдумывают глобальные проблемы и ситуации мирового значения. А меня все это оставляет равнодушным. Мне туда не доехать. Мне нравится думать о том, что происходит по соседству, — например, о заборе, канаве, о том, как кто-то роет яму, о девочке в доме, о дереве и о том, что происходит в этом дереве, — о разных местах поблизости, куда я могу попасть. Второе — это то же самое: все это заложено в природе человека, это одно и то же.
На ваших картинах дом часто изображен опасным местом. Например, на картине «Дом и сад» сад сделан из затвердевшего пластыря. Он больше похож на могилу, чем на сад. Почему?
Дом — это место, где дела могут пойти не так. В детстве дом вызывал у меня ощущение клаустрофобии, но не потому, что семья была большая. Дом похож на гнездо — в нем не задерживаются надолго. Я использовал для этой картины пластырь — мне нравится его цвет и то, что он связан с ранами. Вата притягивает похожим образом — вызывает медицинские ассоциации.
«Внезапно дом мой обернулся Древом Боли» (1990). Холст, масло, смешанная техника, 168 х 173 см
Мой отец часто экспериментировал с больными деревьями и насекомыми. В его распоряжении были огромные леса. Так что я видел насекомых, болезни и рост в органическом мире вроде леса или даже сада. И такой мир зачаровывает меня — это земля, и растения, которые лезут из нее, и потом эти штуки, которые ползут по ним, и все это шевеление в саду, — так много фактур и движений. Можно просто потеряться навсегда. И масса вещей, которые разрушают сад. Разные убийцы, -смерть, болезни, черви, личинки, муравьи. Столько всего.
Похоже, вы не доверяете внешнему виду, но норовите залезть в глубину. Вроде первых кадров «Синего бархата»: от идиллической оболочки мирного городка до насекомых, кишащих под лужайкой перед домом.
На какой-нибудь фотографии из журнала «Нэшнл джиогрэфик» сад выглядит очень красиво. Или сосна на фоне голубого неба с парой пухлых белых облачков — вы в восторге. Но если приблизитесь хоть на шаг, то увидите, что каждому дереву пришлось многое преодолеть, чтобы дорасти до таких размеров. Если вы садовник, то должны следить за целой уймой всяких вещей.
Мое детство выглядело так: изящные дома, улицы с рядами деревьев, молочник, игры в войну на задних дворах, жужжащие самолеты, синее небо, заборы из столбиков, зеленая трава, вишневые деревья. Обывательская Америка, какой она должна быть. Но на вишневом дереве проступает смола — черно-желтая, и по ней ползают миллионы красных муравьев. Я обнаружил, что, если присмотреться к этому прекрасному миру, внутри всегда ползают красные муравьи. Поскольку я вырос в совершенном мире, все остальное было контрастом.
