Эркюлин Барбен - Воспоминания гермафродита
Представьте себе человека, получившего должность инспектора начальной школы при помощи различных недостойных ухищрений — я таких видел немало. Он не способен оценить талант или заслуги учительницы пансиона, которая вполне могла бы предложить ему не почетное кресло, а место рядом с наиболее невежественными учениками: в соответствии с его уровнем.
Конечно же, он остережется затрагивать серьезную тему: он провалится. Он начнет привязываться к самым ничтожным пустякам, гтугая детей и лишая их всякой возможности отвечать, что и происходит в действительности. Затем начинаются упреки в адрес учительницы, угрожающий тон, которому приходится подчиняться, дабы господин представитель учебного округа, наделенный неопровержимым преимуществом, не растоптал тебя совершенно.
Представьте себе также, что учительница хороша собой, и что она понравилась господину инспектору — порой такое случается, ибо эти господа тоже могут быть весьма и весьма чувствительны. Вполне возможно признать за ними подобные качества. Бедная девушка, боясь попасть в немилость, лишиться куска хлеба, который позволяет выжить ей и ее пожилому отцу, оказывается еще более уязвимой, более униженной перед высокомерием своего начальника. Последний же, в восторге от того, что напутал ребенка, немного смягчается и в конце отпускает комплимент, который в устах любого другого показался бы оскорблением. Но разве можно невежливо ответить господину инспектору? Нет. Он это прекрасно знает. Как и нельзя остаться безразличной к расточаемым им обещаниям повышения.
Вот они уже в уютном салоне. Этот господин не отказывается от угощения. Тут уже вопросы образования никого не интересуют, он переходит на откровенно фамильярный тон; эта сфера знакома ему гораздо лучше. Смысл его медоточивых слов все более проясняется. После угроз он переходит к обещаниям, но требует благодарности, и тут его речи становятся чрезвычайно многозначительными.
Из страха навлечь на себя его ненависть иногда учительница проявляет к нему благосклонность!!!..
Случается также, что она вежливо просит господина инспектора тотчас выйти за порог и больше никогда его не переступать.
В подобных случаях учительница почти наверняка пропала. Разве она сможет победить человека, чьи высокие моральные качества уже вошли в поговорку? Начнем с того, что она боится скомпрометировать только себя, не нанеся ему ни малейшего ущерба: поэтому она молчит. Затем следуют различные неприятности, в префектуру начинают поступать докладные записки, и на нее обрушиваются грозные выговоры.
Если же при этом против нее настроен и приходской священник, то все кончено, ей приходится отступить. Он же, не имея возможности изгнать ее, прилагает все усилия, чтобы семьи отдавали своих детей на воспитание монахиням, которых заблаговременно пригласили в город.
Я видел, как на моих глазах разворачивались просто невероятные, самые гнусные и низкие сцены, свидетельствующие о настолько возмутительных злоупотреблениях властью, что я не в состоянии их описать.
У меня и в мыслях нет пытаться принизить это достойное, трудолюбивое и заслуживающее уважения сословие, призванное выполнять тяжелую задачу просвещения нашего сельского населения.
Никто больше, чем я, не может оценить их стремление к добру, их неустанные усилия поддержать все, что связано с нравственной стороной образования. Моей единственной целью было поднять здесь вопрос общественной морали.
Я был принят в педагогический институт. Меня отделяли от него всего несколько миль. Тем не менее, это путешествие воспринималось мною как событие. Предстояло плыть по океану, и я заранее предвкушал очарование перемен.
Я прибыл в Д., и капитан отвез меня в училище, находящееся под покровительством монашек. С виду оно было скромным и неброским, как и жизнь его обитательниц.
Не знаю точно, что за тягостное чувство охватило меня, как только я перешагнул порог этого дома. Это было что-то похожее на боль, на стыд. Мои ощущения невозможно было передать обычными словами.
Без сомнения, это покажется невероятным, ведь я уже не была ребенком, мне было семнадцать лет, и я вскоре должна была предстать перед девушками, причем некоторым едва исполнилось шестнадцать. Теплый прием начальницы оставил меня равнодушным, и, странно, но когда она привела меня в класс старших воспитанниц, от вида этих свежих очаровательных улыбающихся лиц у меня сжалось сердце.
В их молодых глазах я видела радость, удовольствие, однако я была грустна и испугана). Что-то инстинктивно протестовало во мне и, казалось, мешало войти в это святилище девственности. Однако любовь к знаниям возобладала надо всеми этими чувствами и вывела меня из странной рассеянности, завладевшей всем моим существом.
Кандидаток на получение свидетельства о профессиональной пригодности было от двадцати до двадцати пяти. Кроме нашего класса, в том же заведении было, по меньшей мере, сто девочек — как пансионерок, так и экстернов, объединенных в два отдельных класса. Все мы располагались в огромном дортуаре, где стояло примерно пятьдесят кроватей.
По краям этой комнаты на двух отделенных белыми занавесками кроватях спали монашки. Поскольку я уже давно привыкла к отдельной комнате, эта необходимость жить в коллективе доставляла мне невыносимые страдания. Особенной пыткой было для меня время пробуждения, мне бы хотелось иметь возможность скрыться от взглядов моих любезных товарок: не то чтобы я пытался их избегать, для этого я слишком их любил, но инстинктивно я ощущал стыд, ибо физически сильно от них отличался.
В этом возрасте, когда развиваются все женские прелести, я не мог похвастаться ни грациозной легкой походкой, ни округлыми формами, которые являются отличительными чертами цветущей юности. Мой болезненно бледный цвет лица выдавал постоянно терзавшие меня страдания. Мои черты отличались резкостью, которую трудно было не заметить. Легкий пушок, с каждым днем становившийся все гуще, покрывал мою верхнюю губу и часть щек. Понятно, что эта особенность часто делала меня объектом шуток, которых я пытался избежать, частенько используя ножницы в качестве бритвы. Однако, как и следовало ожидать, мне удавалось добиться лишь того, что он становился еще более густым и заметным.
Он покрывал практически все мое тело, и поэтому я тщательно избегал обнажать свои предплечья, как это делали мои товарки, даже в самую сильную жару. Что касается моей фигуры, она оставалась до смешного тощей. Все это бросалось в глаза, и я замечал это постоянно. Однако нужно сказать, что меня любили практически все мои начальницы и подруги, и это теплое отношение было взаимным, однако со своей стороны я чувствовала некоторый страх. Я была рождена, чтобы любить. Моя душа была способна лишь на это: под видимой холодностью и почти безразличием у меня скрывается горячее сердце.
