Генри Роллинз - Железо
Отчуждённым и одиноким я чувствовал себя подолгу. Но со всем этим пришло и настоящее сильное ощущение независимости. Мне стало нравиться обедать одному и проводить большую часть свободного времени в одиночестве. Я гулял по этим улицам, небо в облаках, дождик то капает, то прекращается, и ко мне волнами приходят чётко оформленные воспоминания. Ту осень я помню яснее всего. Я уже не ходил в школу, и у меня возникало странное чувство: осень, а мне не надо сидеть за партой. Я отчётливее осознавал каждый день и каждую ночь, а также всё время между ними. Иногда мне не хватает такой жизни. Мне нравились ночи в магазинчике мороженого. Место, где нужно что-то делать и которое – не квартира. Я шёл домой медленно, любуясь уличными фонарями, вдыхая холодный воздух. Квартира была как тюремная камера. Мне хотелось избить себя, если я поздно вставал. Дорога в Джорджтаун была длинной, но я знал, что чем быстрее уйду из этой квартиры, тем лучше. Проклятье, в ту осень я был одинок. Я мечтал жить с какой-нибудь девушкой. Но в действительности не делал ничего, чтобы знакомиться с девушками, слишком застенчив, слишком заморочен. Осень наводит меня на мысли о женщинах. В магазине мороженого у меня был один или два выходных в неделю. Но поскольку я взял на себя больше обязанностей, выходные почти сошли на нет. В ту осень я почти всегда брал выходной в пятницу на ночь. Пятница – мой любимый день недели. Вечером в пятницу я или гулял до одури, или сидел в гостях у Майка или Криса. Мы тусовались, пили коку и слушали бесконечные пластинки. Одно из моих любимых воспоминаний.
Никогда не забуду, как плохо и одновременно хорошо чувствуешь себя в депрессии и одиночестве. Это и теперь так. Тротуары, деревья, витрины магазинов – они стали моими друзьями. Каждый раз, проходя мимо дома, где топился камин, я пытался представить, что люди делают внутри. Иногда я чувствовал такую оторванность от всего, что хотелось умереть. Я чувствовал себя ужасно, но затем из ниоткуда меня затопляла волна расслабления и покоя. Это моя жизнь! Моя депрессия! Благо для меня! Воздух, листья и уличные фонари улыбались мне, и я чувствовал себя неплохо. В ту осень я понимал: да, я один в этом мире, совершенно один. Одинок и всем чужой, но в то же время я – не один, у меня есть я. В детстве я всегда был одинок, но впервые настало такое время, когда я осознал, что значит быть одному. Я чувствовал себя так, словно мог выдержать длиннейшую зиму. Мне тревожно, когда моё сознание переполняется воспоминаниями, с которыми я не могу освоиться. Я выписываю их из своей системы и надеюсь, что это получается. Бегу, запыхавшись, от одного слова к другому. Иногда я думаю, что рассекаю свои мозги на маленькие кусочки. Когда меня заключают в рамки сознания и времени внешние элементы, вроде погоды или географического положения, я слетаю с катушек. Чтобы освободиться от этого, я должен написать книгу размером с телефонный справочник.
Ничто не действует на меня так, как осень, всё-таки ничто. Я прямо сейчас могу представить, как гуляю по П-стрит, могу почувствовать. Я чувствую каминный дым на
О-стрит прямо сейчас. Вижу уличные фонари на Р-стрит. Но в то же время я чувствую засасывающую пустоту, которая парализовала меня и сделала угрюмым и холодным. Я могу вспомнить, как сидел в этой тёмной квартире, провонявшей краской и инсектицидами, так дико желая выйти, но не имея ни малейшей, чёрт возьми, идеи, куда идти. Всякий раз, когда воздух холодеет, я переношусь во все эти места. Мне мерещится неоновый свете моего магазина, если смотреть на него из «Народного Драгстора» напротив. Он выглядит оживлённым и радостным. Светящийся стеклянный куб в темноте, холодная стена. Я будто смотрю на мир снаружи. Гуляя по улицам на окраине земли. Одинокий и чужой.
…
Как ты сегодня? Всё карабкаешься наверх? Тебе рассказали все про эту лестницу. Карабкайся, и обретёшь спасение. Спорим, нелегко? Руки устали? Ещё бы, лестница-то длинная. Вера – такое слово они говорили? Надежда? Я за тобой давненько наблюдаю. Не лезешь ты ни на какую лестницу. Ты крутишься как белка в колесе.
…
Этим летом я остался на острове в одиночестве. Мой ум гуляет сам по себе, обычно по улицам моего родного города.
Одинокие ночные прогулки по бульвару Макартур. Влажный, неподвижный воздух. Мотыльки вьются в свете уличных фонарей. Я иду сквозь ночь, больной, свободный и одинокий. Солнце никогда не взойдёт над этими улицами. Бульвар Макартур всегда тёмный и тихий. Уличные фонари – маленькие жёлтые планеты, которые не дают мне далеко отвалиться. Я оторван от всего. Я погружаюсь в себя так глубоко, что превращаюсь в самое жалкое, одинокое, безобразное животное на свете. Лето становится тюрьмой, севшим на мель кораблём, лестницей в никуда. Лето вновь приносит мысли о девушке и её доме. Я чувствовал себя таким маленьким, что мог бы спрятаться в трещины мостовой. Летнее животное, я не могу ни убежать, ни спрятаться от этого. Путешествие моего сознания продолжается, и вот я стою перед домом с верандой на Бичер-стрит. Вижу себя и других знакомых на крыльце, они неподвижны.
Они – статуи. Внезапно я тяжелею, словно меня наполняет вода или песок. Я становлюсь усталым, ленивым и безмозглым. Косным и задышливым. Я знаю, что я есть, но не знаю, что должен делать. Если сомневаюсь, то я обычно двигаюсь. Ухожу и гуляю где-нибудь, пытаясь выйти изо рта или задницы летнего зверя, который проглотил меня. Закаты хуже всего. Они умирают медленно и печально, пылая и прощаясь. Я хочу протянуть руку и схватить солнце, закинуть его обратно в небо: так у меня будет больше времени, чтобы понять эту дилемму. Я знаю, что уже слишком поздно добираться до других берегов. Я не стал бы, даже если б смог. Лето выжигает меня, оставляя лишь пустую оболочку. Возбуждённую бессонницей и жаждой всего сразу. Я бесхребетно зависаю ни там и ни здесь. Моя кожа дубеет, и меня в ней крючит. Я запечатан в ней. Все поры, все отверстия. Под этой дублёной шкурой я кричу, верчусь, трясусь и сгораю в молчании. Интересно, не лучше ли мне оказаться подальше от всего, что хоть как-то похоже вот на это? Можно изменить пейзаж вокруг. Можно удрать от кулаков, что молотят тебя, но сбежать от своих чувств нельзя. Я прополз по всем сточным трубам отсюда дотуда, и у меня ни разу не получилось. И я сгораю молча.
…
Как-то ночью мне приснился сон. Я лежал на полу с закрытыми глазами, а твари оживали: змея ползла в пустыне по тропе параллельно прямой, вымощенной чёрным дороге. Заходит солнце, но вокруг ещё достаточно светло. В другую сторону на горизонте идёт по дороге женщина. Она и змея сближаются и почти минуют друг друга, но вдруг останавливаются. Обе выходят на полосу между тропой и дорогой. Внезапно налетает ветер, и змея превращается в человека. У него тёмные волосы. Тело его отмечено шрамами и символами, знаками его племени. Двое становятся лицом друг к другу и обнимаются. Налетает другой порыв ветра и сдувает с них все одежды. Солнце на секунду останавливается и начинает медленно восходить, становится глубоко-малиновым и испускает низкий металлический вой. Двое стоят, крепко обнявшись, совершенно неподвижно. Их тела сливаются, точно две части головоломки. Налетает новый порыв ветра и сдувает с мужчины и женщины всю плоть и все внутренности: что остаются лишь два скелета, сомкнутых в объятии. Их челюсти открываются, и они начинают вгрызаться друг в друга, кость в кость, зубы в зубы. Солнце уже воет на такой частоте, что сотрясается вся земля. Скелеты скрежещут друг о друга так, словно пытаются уничтожить друг друга. Налетает ещё один порыв ветра и полностью переплетает двоих так, что виден только один силуэт; это происходит в одно мгновение ока, а потом изображение взрывается и превращается в груду песка. Та сгорает бело-голубым пламенем, и не остаётся ничего. Теперь солнце изменило форму, стало двойной спиралью, ярко-красной, скрученной. Оно тонет вдали, грохот умолкает, а свет меркнет.
