Брайан Бойд - Владимир Набоков: американские годы
Что такое история? Грезы и прах. Сколько существует способов отражения истории в романе? Всего три. Либо ублажать уклончивую Музу правдоподобия, стараясь раскопать и совместить все относящиеся к делу факты и детали; либо откровенно предаваться фарсу или сатире, представляя прошлое как пародию на настоящее; либо же вырваться за пределы времени, препоручив наугад выбранную мумию заботам одного лишь своего таланта — если, конечно, у вас есть этот талант. Поскольку Джон Мэйсфилд в своей новой книге [«Базилисса, сказание об императрице Теодоре»] не делает ни первого, ни второго, следовательно, остается предположить, что он пытается преобразить далекую эпоху в вечную реальность человеческих страстей посредством своего вдохновения. К сожалению, его дар не позволяет решить эту задачу, следовательно, перед нами встает проблема оценки: если один лишь волшебник верит в силу своего колдовства, должны ли зрители глазеть на палку, не превратившуюся в цветущее дерево?
Должны26.
Посредством жестокой торговли с издателями Уилсон поставил себя в такое положение, что мог заработать на жизнь, оставаясь свободным критиком и писателем и не идя при этом на интеллектуальный компромисс. Еще в двадцатые годы он пропагандировал немодных американских писателей вроде Генри Джеймса и новых знаменитостей вроде Фицджеральда и Хемингуэя, а создав «Замок Акселя», стал признанным толкователем современной европейской литературы — Йейтса, Джойса, Элиота, Валери, Пруста — для целого поколения американцев. Считая, как и многие американские интеллигенты начала тридцатых годов, что депрессия доказывает нежизнеспособность капитализма, Уилсон увлекся марксизмом и написал «К Финляндскому вокзалу», книгу, где пытался продемонстрировать действенность социального истолкования истории, которое вышло на новый уровень, когда Ленин претворил историческую теорию Маркса в практику, осуществив передел истории. В то же время, побывав в Советском Союзе в 1935 году, Уилсон, при его интеллектуальной нетерпимости, независимом мышлении и честности, не мог не заметить многочисленных недостатков советской системы. Поэтому, еще не закончив «К Финляндскому вокзалу» и еще до своей встречи с Набоковым, Уилсон охладел к Марксу, а тем более к Сталину. Поездка в Советский Союз имела и еще одно последствие: Уилсон открыл для себя Пушкина и начал ради него изучать русский язык. Уилсон первым представил американской аудитории величайшего поэта со времен Шекспира и теперь жаждал всерьез углубиться в русскую литературу.
Не читав русской прозы Набокова, которую было довольно сложно найти, а еще сложнее понять при поверхностном знакомстве с языком, Уилсон тем не менее предоставил в его распоряжение свои добытые в боях сведения об американском издательском мире. Вероятно, впечатление произвели безупречное набоковское владение английским языком и восторженные отзывы тех, кто мог судить о его русских шедеврах: его двоюродного брата Николая, Елены, жены Гарри Левина, которая полюбила Сирина еще в детстве, заучив наизусть начало «Ани в Стране чудес», и Романа Гринберга, с которым Набоков занимался английским в Париже, — мать и сестра Романа подружились с Уилсоном в Москве27.
Если Уилсон мог помочь Набокову проникнуть в мир американских издателей, то Набоков, как никто другой, мог помочь Уилсону понять русскую литературу и рассказать о ней американцам. Уилсон выбирал друзей под стать своим очередным увлечениям — можно сказать, что Набокову повезло, что он познакомился с Уилсоном, когда тот переживал пылкий роман с русской литературой. Познакомься они позже — в конце сороковых годов или в шестидесятых, когда американский критик увлекался литературой Гаити, ивритом, венгерским языком и многим другим, — возможно, они бы и не подружились. Как бы то ни было, во время одной из первых же их встреч, осенью 1940 года в Нью-Йорке, Уилсон уговорил Набокова перевести одну из маленьких трагедий Пушкина. «Ваше предложение относительно „Моцарта и Сальери“ смутило мой покой, — писал Набоков Уилсону. — Я попробовал было заняться этим на досуге, но чуть не увяз в английском белом стихе». Получив через Уилсона аванс за перевод от «Нью рипаблик», Набоков с благодарностью написал в ответ: «До чего же замечательно наконец жить в стране, где есть спрос на такие вещи»28.
Тогда же, за ужином у Романа Гринберга, где Уилсон, похоже, и предложил переводить «Моцарта и Сальери», Набоков еще раз познакомился с писателем и переводчиком Максом Истманом, с которым до этого встречался в Париже. Мало кто из американских интеллигентов тридцатых годов, вращающихся в исключительно левой интеллектуальной среде, представлял себе ужасы советской действительности до такой степени, как Истман и Уилсон, — хотя, конечно, и они не знали всей кровавой правды. Провозгласив себя главным борцом с фашизмом, Сталин манипулировал международным общественным мнением столь успешно, что в тридцатые годы многие американцы поддерживали Советский Союз, не обращая внимания на «мелкие недостатки». Процессы 1937–1938 годов и пакт с Гитлером в 1939-м несколько насторожили американцев, но некоторая часть интеллигенции по-прежнему поддерживала Сталина и клеймила противников Советского Союза29. Когда Набоков сказал одному американскому писателю, что сам он ни за Советскую власть, ни за царя, тот спросил: «Значит, вы троцкист?» — поэтому общаться с теми, кто имел какое-то представление о советской действительности, было для Набокова подлинной усладой30.
За ужином у Гринберга, вероятно, зашел разговор о Ленине, потому что несколько дней спустя Уилсон послал Набокову свою новую книгу «К Финляндскому вокзалу» с подписью: «Владимиру Набокову с надеждой, что эта книга изменит его мнение о Ленине к лучшему». Разочаровавшись в учении марксизма и ненавидя Сталина, Уилсон по-прежнему восхищался Лениным за то, что тот мечтал о лучшем будущем для человечества и имел мужество попытаться воплотить свои мечты в жизнь. Наверное, Уилсон считал, что Набоков просто слишком мало знает о Ленине и не понимает его. Набоков ответил ему длинным письмом, в котором похвалил книгу, но подробно раскритиковал созданный Уилсоном портрет Ленина[8]. Он неоднократно пытался объяснить Уилсону — да и всей Америке, — что, несмотря на дурь царского режима, в течение шести десятилетий в России развивались — пусть и не слишком последовательно — политические и культурные свободы, в феврале 1917 года была создана демократическая республика, а Ленин, захватив власть, превратил ее в диктатуру, безжалостно подавляя любую оппозицию. И тайная полиция Сталина — никакое не предательство ленинских принципов, а прямые наследники его аппарата государственного контроля31.
