Родион Нахапетов - Влюбленный
У Штаба Сс Возле дуплистого дерева стоял пожилой немец. Он Держал в руке котелок с завтраком и несколько раз едва заметно кивнул, не то здороваясь, не то подбадривая. Да, конечно, это мой ночНой отец. Я улыбнулась ему. И он слегка улыбнулся — мне показалось, с облегчением.
Меня подвели к роскошному автомобилю.
— Ого, какой почет! — Сказала я немцам, которые любезно поддерживали меня за локти, сажая на мягкое сиденье. — куда поедем? — поинтересовалась я. — на прогулку?
Один из офицеров уселся рядом со мной и, прижимая к груди объемистый пакет, бросил водителю:
— В Штаб армии, к генералу.
— Ну — у? Это за какие же заслуги в штаб армии? И правда, к генералу?
Тронулись. Попутчики молчали. Но я не унималась и без конца о чем‑то тараторила. Рассказывала о своем Вилли. Пела.
Въехали на огромный холм. Внизу, в долине, живописное село, с рекой посредине.
— Где это мы?
— Петровское, Харьковской… — буркнул шофер.
— А это река Донец?
Шофер кивнул.
Удобно раскинувшись на сиденье, я сделала рукой широкий жест — указала немцам на другой берег реки и без нажима, просто сказала:
— Если Бы не фронт, то через час была бы дома. Мой дом во — о-он там, за Донцом. Видите?
Немцы равнодушно посмотрели, куда я показала, промолчали.
Мы удалялись от фронта, углублялись в тыл.
Вдали показалось селение. Немцы зашевелились, стали оправлять форму. А шофер сказал:
— Грушеваха. Штаб армии. С генералом будешь разговаривать.
— А ГЕНЕРАЛ молодой? — оживилась я. — С ним можно переспать? Он красивый?
Немцы рассмеялись:
— Генерал тебе сделает пух — пух! Смерть!
— Нет, генерал не глупый, он поймет, что я люблю жизнь, я немцев люблю!
— Катя — партизан! Диверсант!
— Нет не партизан! Я люблю моего Вилли!
Генералу было лет пятьдесят пять. Спокойное округлое лицо, небольшого роста, коренастый. На груди кресты и еще какие‑то знаки. Лицо строгое, но глаза добродушные.
Кроме генерала, в комнате находился еще один человек. Типично русский: блондин, голубые глаза. но если русский, почему немецкий Офицер?
Генерал за все время ни разу не поднялся из‑за стола, офицер жё ходил по комнате и задавал вопросы, ответы переводил генералу.
Я отвечала на украинском языке. Я знала, что украинский язык в разговорной речи более прост и, пользуясь некоторыми словечками, оборотами, интонациями, можно добиться того, что тебя примут за малограмотную.
— Я ШЛА домой, в Граково…
— Там же фронт. Убьют! — сказал блондин.
— Чего убьют? Я им ничего не сделала.
— Ты идешь с немецкой стороны. Русские будут допрашивать тебя, спрашивать о расположении немецких войск, складов.
— А я не смотрела, где склады. Мне склады не нужны. И фронт мне не нужен. Я любила Вилли, жду от него ребенка. Когда он на фронт поехал, я пошла к себе домой, в Граково.
Я Видела, что по мере моего рассказа генерал смягчался. Но Блондин был суров.
— Ты шпионка! Мы знаем всё! Ты советская разведчица! Из Кривого Рога ты несешь русским сведения о том, где находятся военные объекты наших войск. Не прикидывайся дурочкой! Мы направим тебя сейчас в Кривой Рог, в гестапо. Там узнают, кто тебя послал и с какой целью.
Я заплакала:
— Генерал, и вы, господин. Смилуйтесь надо мной. Я ни в чем не виновата. Я люблю немцев, я люблю Вилли, очень люблю. Мне тяжело, я беременна. Не отправляйте!
Блондин подошел ко мне вплотную:
— Признайся, кто послал тебя? Скажи, какое задание получила? Немцы ничего тебе не сделают. Они самые умные и самые справедливые люди на земле. Я русский эмигрант. Я в Германии с 1917 года. Служу при генеральном штабе. И мне, видишь, хорошо. Мне доверяют, хорошо платят.
— Знаю, что немцы добрые, знаю. Я Вилли люблю. Ребеночек от него будет.
— Чем докажешь, что любишь немецких солдат? — заорал эмигрант.
— А чем? Я любила Вилли. Хочу родить ему ребеночка.
— Когда освободим Граково, тогда пойдешь домой. А пока будешь мыть полы, стирать и штопать.
Я плакала и смеялась. Блондин показал на генерала:
— Генерала немецкой освободительной армии обманывать нельзя. Обманешь — расстреляем! Поняла?
— Вы, добрый русский человек, подумайте, зачем мне его обманывать? Он такой хороший. У него дочки есть. Он их любит. Я тоже как его дочь. Я никогда не обману его.
Генерал улыбнулся и сказал:
— Тебя берут под защиту немецкие войска за то, что любишь немцев.
— Да, люблю. Я Вилли люблю. Я хочу водички, — попросила я, — я есть хочу.
Покормили, напоили и направили к доктору — на осмотр.
Немецкий доктор, надев резиновые перчатки, осмотрел меня. Когда закончил, добродушно сказал:
— Да, да, беременна! Корош, Катя! Любишь немецких солдат! Корош! Немцев нужно любить. Немцы детей любят.
Доктор стал писать что‑то на листочке, и лицо у него было такое довольное, точно я подарила ему что‑то. Отдал листочек конвойному.
Ознакомившись с заключением врача, генерал решил:
— Мы направляем тебя в жандармерию. Будешь там жить и работать в их хозяйстве. Когда освободим твое село, отправим туда.
— Ой, Спасибо, большое спасибо.
Уходя, я кланялась генералу до полу — от всей души.
Значит, еще повоюем!
В те дни я был величиной с ноготок мизинца, не больше. Не думаю, чтобы мама в то время придавала своему здоровью большое значение. Ее беспокоило другое. Сможет ли она выполнить задание? Сможет ли выдержать нагрузки и испытания? Не подведет ли боевых друзей? Беременность была для нее всего лишь пропуском, гарантией, дающей ей право, согласно легенде, беспрепятственно двигаться к цели.
Сегодня любая женщина, готовящаяся стать матерью, знает, чем чреваты для нее физическое истощение, травмы, длительное переохлаждение или высокая температура. Знала это и моя мать. Как могла не знать! Заботило ли это ее? Нет, нисколько. В то время она была одержима не материнством, а героикой гражданского действия, поступка. Возможно, она и прислушивалась к тем глубинным изменениям, которые происходили в ее организме, но не более, чем сегодня я улавливаю дуновенье ветра в ее рассказе.
Меня доставили на мотоцикле в полевую жандармерию, располагавшуюся в районе бывшего совхоза «Степок». Вдоль дороги — ряд тополей. Несколько больших удлиненных построек. Большие погреба, вместительные сараи — бывшее совхозное хозяйство. теперь здесь немцы. полно военных автомобилей, мотоциклов.
Ко мне подошел высокий немец, лет сорока, начальник штаба полевой жандармерии.
— Ты Катя! Я — Отго! — сказал он, окидывая меня придирчивым взглядом. Он БЫЛ в трусах и в сандалиях на босу ногу. — Ты партизан!
