Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста - Кагарлицкий Юлий Иосифович

«Мистер Уэллс»

До начала занятий оставался еще целый месяц, но все было давно договорено, и Уэллс даже знал, где и с кем будет жить. Школа за два года его отсутствия успела разрастись. В ней было теперь шестьдесят учеников – в два раза больше, чем прежде. Было построено здание, где жил со своей семьей Хорес Байат и размещалось двадцать пенсионеров, наняты два новых учителя. С одним из них, по фамилии Хэррис, Уэллс снимал мансарду над кондитерской миссис Уолтон – двенадцать шиллингов в неделю на полном пансионе, – но Хэррис должен был вернуться лишь к первому сентября, и пока что новый учитель был у себя полным хозяином. Он наслаждался одиночеством, которого два последних года был лишен, тихими улочками и уютным парком любимого им Мидхерста, обильной и вкусной пищей. Миссис Уолтон, энергичная круглолицая кареглазая женщина в очках, любила готовить и от души радовалась, наблюдая, с каким энтузиазмом новый жилец поглощает ее завтраки, обеды и ужины. Жильцу этому было восемнадцать лет, и звали его мистер Уэллс. «Берти» – так учителей не зовут. Даже младших. Но и для себя самого Уэллс перестал быть Берти. Последний раунд его борьбы за место под солнцем был таким напряженным и потребовал от него такой концентрации сил, что Берти и в самом деле куда-то исчез. На его место явился Герберт Джордж. Можно ли было назвать его взрослым человеком? Пожалуй, нет. Не больше, чем любого другого восемнадцатилетнего юношу. Но он с честью выдержал испытание, закалил свою волю, понял, что способен преодолевать жизненные преграды, и готовился преодолеть все – сколько их перед ним ни возникнет.

Мистер Уэллс

Он вставал в пять утра, устраивался за письменным столом, роль которого исполнял большой желтый ящик (в другом таком ящике постепенно возникала его библиотека), и принимался за дело. До восьми он успевал уже поработать три часа. И совершенно так же использовался каждый просвет, возникавший на протяжении дня, даже когда уже начались занятия в школе. Над ящиком-библиотекой висела программа его будущих научных и литературных успехов (в литературной области были, правда, пока запланированы лишь «брошюры либерального направления»), а по комнате были развешаны изречения: «Знание – сила» (афоризм Фрэнсиса Бэкона), «Что сделал один, способен сделать другой», «Тот, кто желает управлять другими, должен прежде всего научиться управлять собой». Последнее звучало как призыв, изначально адресованный не кому иному, как самому Уэллсу. Пока что это давалось ему без большого труда. Увлечение порождало усердие. Кроме этапов на пути к будущему величию, на другом листке были размечены и более непосредственные планы. В определенные часы – не исключая обеда – положено было заниматься латынью, французским, Шекспиром и несколькими естественными и точными науками. Когда вернулся после каникул Хэррис, они начали – тоже, разумеется, согласно точному расписанию – совершать часовые прогулки по парку, во время которых Уэллс излагал коллеге свои научные и житейские идеи. Шли они всегда таким быстрым шагом, что бедняга Хэррис еле успевал переводить дыхание и все удивлялся, как Уэллс ухитряется еще говорить без умолку. В этом восемнадцатилетнем юноше, дорвавшемся наконец до вожделенной возможности развивать свой ум и душу, все теперь вызывало удивление. И не у одного только Хэрриса. Байат быстро понял, что сделал правильный выбор. Новый учитель на лету ловил его советы и неплохо подменял его в младших классах. К тому же, что важнее, он целиком взял на себя вечерние классы, которые сулили денежные награды за успешно сданные экзамены по естественным и точным наукам. Сам Байат не имел обо всей этой премудрости никаких представлений и, хотя считал своим долгом присутствовать на уроках, занимался там своими делами – исправлял сочинения, писал письма. Уэллс тоже не блистал большими познаниями в науке, но, готовясь к урокам, приобретал их так быстро, словно изучал эти предметы всю жизнь. Недавний «аршинник», глядя на которого управляющий приговаривал: «Ну и ну!», очутившись в своей стихии, оказался превосходным работником. Он мог быть доволен собой – он ведь сам, без чужой подсказки, догадался, к чему у него лежит душа и есть способности. Мучило его только одно – уже сейчас, на первом этапе, пришлось в чем-то поступиться своими убеждениями. За два года, проведенные в мануфактурном магазине, у него была возможность проверить свое отношение к религии. Люди, его окружавшие, вышли в основном из тех же социальных слоев, что и он, но, в отличие от него, не взбунтовались против своей среды, а усвоили ее предрассудки. Естественно, рядом с ним никогда не было недостатка в доброжелателях, мечтавших обратить его помыслы к богу. И Уэллс согласился пройти испытание. В свободные вечера он принялся ходить в самые разные церкви. Он слушал популярных проповедников в католическом соборе, познакомился с высокой англиканской церковью, побывал у сектантов. Это только укрепило его в неверии. Раньше оно было инстинктивным, теперь стало сознательным. Особенное впечатление произвели на него несколько книг по теологии, которые ему навязали его друзья. Предназначены они были к тому, чтобы опровергнуть возражения против веры. Но из них он узнал о возражениях, которые раньше не приходили ему в голову, а доводы богословов ни в чем его не убедили. Любимым его чтением сделался отныне атеистический журнал «Вольнодумец». Овладев новым кругом знаний, он уже не просто не принимал основные положения христианства, его отталкивала сама мысль об «организованной религии». Образцом подобного рода религии для него на всю жизнь стало католичество, с ходом лет все более вызывавшее его ненависть. Он и сам не заметил, как свободомыслие переплелось в его сознании с усвоенной от матери нелюбовью к «папистам». Стоит ли удивляться, что, когда настал срок пройти конфирмацию, он отказался. Матери не удалось его уговорить. Тогда она написала мистеру Хайду, тот вызвал его к себе, побеседовал с ним, но тоже безрезультатно. Один из товарищей (разумеется, с тем же успехом) посоветовал молиться об обретении веры. Уэллс продолжал говорить, что думал, и соответственно вел себя. В Мидхерсте, однако, выяснилось, что быть неверующим приказчиком куда легче, чем неверующим учителем. В государственной школе разрешалось преподавать лишь тем, кто исповедовал государственную религию, и Уэллс прошел конфирмацию. Конечно, он не отказал себе в удовольствии поиздеваться над молодым застенчивым священником, готовившим его к этому обряду. Он задавал ему вопрос за вопросом и требовал указать точную дату грехопадения или объяснить, как соотносится Библия со сведениями, сообщаемыми наукой, прежде всего – геологией и дарвиновской теорией эволюции. Священник краснел, запинался, что-то мямлил, но Уэллс с ним не спорил. Он просто после каждого подобного объяснения говорил: «Так вот, значит, во что я должен верить!» И все же настал день, когда заиграл орган, он преклонил колени и был принят в лоно англиканской церкви. Этот атеист и республиканец формально приобщился к церкви, главой которой считается английский король. Или королева. В данном случае – ненавистная королева Виктория. Впрочем, он все больше убеждался, что «Париж стоит обедни». Обучая других, он приобретал больше знаний, чем его ученики. Но и те, очевидно, усваивали немало. Письменные экзамены принесли феноменальный успех. В том числе и финансовый. Байат понял, что, сразу же назначив Уэллсу сорок фунтов жалования, он все равно бы не остался внакладе. На будущий год он твердо обещал ему эти деньги и еще дополнительный доход. Герберт был счастлив. Он выполнил свое обещание матери и больше от нее не зависел. Но тут выяснилось, что не одни лишь дурные вести не приходят поодиночке. Случается, что и хорошие. Толчок описываемым событиям дала лондонская Всемирная выставка 1851 года, показавшая, что другие европейские страны начинают нагонять Англию в отношении науки и техники. Откликом на это было создание при музее практической геологии на Джермин-стрит Государственной горной и научной школы, которая постепенно стала обрастать предметами, ранее в ней не представленными. Появились курсы химии, физики, а под конец даже и биологии. Нужда в выпускниках Горной школы все возрастала. Борьба передовых английских ученых за модернизацию системы образования и увеличение доли научных дисциплин постепенно приносила плоды. И тут выяснилось, что эти новые для английской школы предметы попросту некому преподавать. Министерство просвещения, как и полагается солидному государственному учреждению, в особенности – английскому, раздумывало долго, но наконец решилось. За пять лет до случившегося, в 1881 году, любимому ученику и другу Дарвина Томасу Хаксли (Гексли) удалось, объединив Горную школу и несколько возникших за предыдущие годы небольших учебных заведений, создать при Лондонском университете педагогический факультет. Назывался он сначала, в подражание знаменитому педагогическому институту в Париже, Нормальная школа наук, потом был переименован в Королевский колледж науки. В просторечии его упоминали еще как «научные школы» – в память о том, как он возник (он даже и назывался первое время «Нормальная школа науки и Королевская горная школа» или «Южный Кенсингтон» – по месторасположению). «Южный Кенсингтон» был призван готовить кадры компетентных преподавателей естественных и точных наук. В нем было три факультета – биологический, минералогический и физико-астрономический, – и закончившие все три получали диплом Лондонского университета. Курс обучения на каждом факультете продолжался год. Выпускники одного факультета переходили по решению специальной отборочной комиссии на другой, а потом и на третий. «Южный Кенсингтон» не был просто частью Лондонского университета. Он находился на особом положении. Были там, конечно, студенты из состоятельных семей, платившие за обучение, были вольнослушатели, но основной контингент составляли юноши из той же среды, что и Уэллс, или даже более низкой. Дик Грегори, в будущем сэр Ричард Грегори, видный астроном, редактор прославленного журнала «Нейчур» («Природа»), автор популярной книги «Небосвод» и таких, выходивших за пределы его профессии, книг, как «Роль религии в истории науки и цивилизации», был, например, сыном сапожника. Этих студентов набирали из младших учителей, чьи ученики хорошо показали себя на экзаменах. Им предоставлялась стипендия – гинея в неделю – и к тому же бесплатный проезд в Лондон вагоном второго класса. Всего этого учитель из Мидхерста толком не знал. Не знал и того, что успел обратить на себя внимание министерства просвещения. Поэтому он был от души поражен, получив по почте анкету Нормальной школы. Он заполнил ее и отослал потихоньку от Байата. Ему не верилось в реальность случившегося. Но все подтвердилось. Он получил официальное письмо, где ему предлагалось прослушать годовой курс по биологии у профессора Хаксли; к письму был приложен оплаченный билет до Лондона. Успех пришел быстрее, чем он ожидал. Всего за один год! Занятия в Нормальной школе начинались в сентябре, и каникулы Уэллс провел частью в Ап-парке, частью в Бромли. Слухи о профессоре Хаксли успели уже достичь ушей домоправительницы Ап-парка и были не в его пользу. Поговаривали, что этот Хаксли просто безбожник. Он не верит, что бог сотворил Адама, утверждает, что все мы произошли от обезьяны, и непочтительно спорит с епископами. Поэтому она очень опасалась за сына, подвластного, как она уже знала, подобного рода дурным влияниям. Но Берти успокоил ее простейшим способом. Сара Уэллс усвоила слово «декан» в одном только значении. В Англии так называют настоятеля собора. И, услышав от сына, что Хаксли – декан, перестала волноваться. Деканы не бывают безбожниками. (Уэллс не мог тогда, разумеется, знать, что и Томас Хаксли, который всегда был не прочь сам над собой посмеяться, тоже любит обыгрывать двойной смысл слова «декан». Одному своему знакомому он, например, выразил крайнее возмущение в связи с тем, что тот на своем письме, ему адресованном, не написал: «Его высокопреподобию». «Я не очень забочусь об этикете, – писал он, – но когда вижу неуважение к моему священническому сану, немедленно даю отпор обидчику».) С отцом Герберт не виделся дольше, чем с матерью. Поведение Джозефа в период, когда решался вопрос об его уходе из мануфактурного магазина, восстановило против него сына. «Этот человек стоит на моем пути», – писал он тогда одному из братьев. Но теперь все было в прошлом, и Уэллс больше не держал на отца зла. Напротив, очень хотел с ним увидеться. А очутившись в Бромли, по-своему за него порадовался. Джозеф наконец-то жил как хотел. В доме царил совершеннейший кавардак, но кому было его упрекнуть? Он еще не знал, что один из его сыновей станет бродячим ремесленником, но сам уже был чем-то в этом роде. Чем дожидаться покупателей в Атласхаусе, он принялся торговать вразнос, конечно, не посудой – ее недолго ведь и побить, – а принадлежностями для крикета. Когда-то, вступив во владение посудной лавкой, Джозеф Уэллс начал именовать себя «негоциантом». Теперь он о своем социальном статусе не раздумывал и с радостью пошел в коробейники – самую презираемую в этих кругах часть купеческого сословия. Он обнаружил, что так веселей. Еще он чинил часы, пробовал свои силы в приготовлении пищи (что получалось у него гораздо лучше, чем у жены), подолгу смотрел, как летают птички. К нему вернулась давно, казалось бы, утраченная любовь к чтению, и они с сыном находили теперь особое удовольствие в разговорах друг с другом. И, разумеется, не об одних лишь книгах. Джозеф рассказывал о своем детстве и юности, о тех годах, к которым ныне возвращался не только мыслями. Какой-то инстинкт бродяг, мастеровых и художников жил, видно, в семье Уэллсов и то и дело прорывался наружу. Джозеф Уэллс был очень своеобразной личностью, но его всю жизнь приучали считать это пороком. Оставшись без присмотра, этот большой ребенок уже не смирял себя и сделался снова самим собой – существом непоседливым, любопытным, с душой бесшабашной и вольной. И очень нравился своему сыну. В Атлас-хаусе он после отъезда жены продержался еще восемь лет, до 1887 года. За двадцать два года, что минуло со дня переезда в Бромли, в лавке скопилось немало посуды, и она никак не желала покидать эти стены. Когда 7 мая 1887 года имущество Джозефа было описано за неуплату налогов, в составленном протоколе значились 142 чашки с блюдцами, 36 молочников, 125 обеденных тарелок и в придачу к ним 200 соусников, 142 предмета керамики, 5 больничных суден и некоторое количество других разрозненных предметов. И все же с Атлас-хаусом удалось в этот же год расстаться. В истории Уэллсов возник еще один, последний, мануфактурщик, на сей раз свой, бромлейский, с той же Хай-стрит. Он начал скупать соседние лавки, чтобы построить на их месте большой магазин. Звали его Фредерик Медхерст, и он не знал, что эта торговая операция навеки прославит его имя. Почему-то задуманное преобразование Хай-стрит задержалось на много десятилетий. Эта улица была снесена, и на ее месте построено большое торговое здание лишь в 1934 году. Магазин Медхерста перешел тем временем в другие руки, но сохранил свое название, и теперь на нем установлена мемориальная доска, а в одной из витрин, на том месте, где стоял когда-то Атлас-хаус, лежат ключи от этого не существующего ныне дома. Ключи огромные, «амбарные». Что было там запирать? Когда Атлас-хаус был продан на слом, капитал Джозефа Уэллса увеличился на тринадцать фунтов пять шиллингов, которых как раз хватило для того, чтобы снять домик в деревне Найвудс в графстве Суссекс, где он жил на вспомоществование, положенное ему Сарой Уэллс. Скоро к удалившемуся на покой коробейнику присоединился его сын, успевший заделаться бродячим ремесленником, и они коротали свои дни ко взаимному удовольствию. Со стороны их образ и условия жизни не производили, однако, столь отрадного впечатления, и когда полгода спустя после вселения Джозефа в его новое жилище их с Фрэнком навестил Герберт, он пришел в ужас от «разбойничьего логова», в котором угнездился «этот старый язычник». Он хотел подольше погостить у них, но это оказалось невозможно. Во-первых, там негде было жить. Дом состоял из трех комнат, но в одной из них протекал потолок, что, видимо, представлялось обоим Уэллсам некоей фатальной неизбежностью, ибо попыток починить крышу они не предпринимали. Во-вторых, там нечего было есть, во всяком случае – гостю, хотя в добывании пищи хозяева не проявляли такой бездеятельности, как в отношении удобств и уюта. Джозеф немного огородничал, немного браконьерствовал, иногда совершал налеты на чужие курятники, а в свободное время валялся на полу среди скопившихся за неустановленный срок объедков и курил свой вонючий табак или, готовясь к очередной вылазке, чистил парафином ружье. А Фрэнк сидел целыми днями на скамеечке у окна, копаясь в механизме часов или музыкальных ящиков.