Варлам Шаламов - Несколько моих жизней: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела
В 1949 году я, работая фельдшером в лагере, попал на «лесную командировку» – и все свободное время писал – на обороте старых рецептурных книг, на клочках оберточной бумаги, на каких-то кульках.
В 1951 году я освободился из заключения, но выехать с Колымы не смог. Я работал фельдшером близ Оймякона, в верховьях Индигирки, на тогдашнем полюсе холода и писал день и ночь – на самодельных тетрадях.
В 1953 году уехал с Колымы, поселился в Калининской области, на небольшом торфопредприятии, работал там два с половиной года агентом по техническому снабжению. Торфяные разработки с сезонницами-«торфушками» были местом, где крестьянин становился рабочим, впервые приобщался к рабочей психологии. Там было немало интересного, но у меня не было времени – мне было больше 45 лет, я старался обогнать время и писал день и ночь – стихи и рассказы. Каждый день я боялся, что силы кончатся, что я уже не напишу ни строчки, не сумею написать всего, что хотел.
В 1953 году в Москве встретился с Пастернаком, который незаслуженно высоко оценил мои стихи, присланные ему в 1952 году.
Осенью 1956 года я был реабилитирован, вернулся в Москву, работал в журнале «Москва», писал статьи и заметки по вопросам истории культуры, науки, искусства.
Многие журналы Союза брали у меня стихи в 1956 году, но в 1957 вернули все назад. Только журнал «Знамя» напечатал шесть стихотворений – «Стихи о Севере». Этот цикл встретил положительную оценку у рецензентов «Литературной газеты».
В 1958 году в журнале «Москва», в № 3 опубликовано пять моих стихотворений.
В «Дне поэзии» 1961 года напечатали стихотворение «Гарибальди в Лондоне».
Переводил для «Антологии грузинской литературы», для сборников чувашских, адыгейских поэтов стихи Радована Зоговича[19] для издательства «Иностранная литература».
В издательстве «Советский писатель» в 1961 году вышел небольшой сборник «Огниво», получивший ряд положительных рецензий («Литературная газета», «Литература и жизнь», «Новый мир»).
В сборнике этом пятьдесят три стихотворения, а написал я около тысячи.
Сдал сборники «Шелест листов» – в «Советский писатель» и «Вода и земля» – в «Молодую гвардию»[20].
Написал несколько десятков рассказов на северном материале, десятка два очерков.
Проза будущего кажется мне прозой простой, где нет никакой витиеватости, с точным языком, где лишь время от времени возникает новое, впервые увиденное – деталь или подробность, описанная ярко. Этим деталям читатель должен удивиться и поверить всему рассказу. В коротком рассказе достаточно одной или двух таких подробностей. В последних рассказах Бунина, только, конечно, не таких, как «Чистый Понедельник», а гораздо лучших, есть кое-что похожее на настоящую прозу будущего. Есть кое-что и у Сент-Экзюпери <зачеркнуто>.
Думается, что короткая фраза, входящая снова в моду, после двадцатых годов не отвечает традициям русского языка, духу и природе русской прозы Гоголя – Достоевского – Толстого – Герцена – Чехова – Бунина…
Бабель принес короткую фразу из французской литературы.
Что касается стихов, то космос поэзии – это ее точность, подробность. Ямб и хорей, на славу послужившие лучшим русским поэтам, не использовали и в тысячной доле своих удивительных возможностей. Плодотворные поиски интонации, метафоры, образа – безграничны.
Возврат к ассонансу от рифмы для русского языка бесплоден… Корневые окончания – обыкновенный ассонанс. «Свободный» стих и белые стихи могут быть поэзией, но это поэзия – второго сорта.
Вот почти все, что мне хотелось Вам сказать.
Это – не автобиография. Жизнь я видел слишком близко, и говорить о ней надо не таким голосом. Это и не рецензия на собственные вещи. Это – литературная нить моей судьбы.
С уважением В. Шаламов. <Черновик письма к Л. Скорино>
<1964>
В 1923 <окончил> школу II ст. в г. Вологде.
1924 Кунцево, кожевенный завод, дубильщик.
1925 -:-
1926 <поступил> I Московский Университет, факультет советского права.
1927 -:-
1928 -:-
1929 арест, г. Красновишерск, лагерь.
1930 Березники Уральской области.
1931 Березники – ТЭЦ – зав. бюро экономики труда.
1932 Москва <работа в журнале> «За ударничество».
1933 <работа в журнале> «За овладение техникой».
1934 <работа в журнале> «За промышленные кадры».
1935 -:-
1936 -:-
1937 арест и Моя Колыма.
1938 -:-
1939 -:-
1940 -:-
1941 -:-
1942 -:-
1943 -:-
1944
1945
1946 Окончил фельдшерские курсы.
1947
1948
1949
1950
1951 Освободился и работал фельдшером вольнонаемным.
1952
1953 Отъезд на материк. Работа агентом по техн. снабж.
1954 Озерки и Решетниково, торфопредприятие.
1955 агент по техн. снабжению.
1956 Реабилитация, приезд в Москву – работа в журнале «Москва», много очерков.
1958 Москва. Заболевание
1959 и переход на пенсию.
1960 Пенсионер II гр.
1961 Пенсионер. Выход стихов «Огниво» <сборника стихов>.
1962
Соц. происхождение – сын священника.
<1961>
Начало
Мне шестьдесят лет. Я горжусь, что за всю свою жизнь я не убил своей рукой ни одного живого существа, особенно из животного мира. Я не разорил ни одного птичьего гнезда, не умел стрелять из рогатки, не держал в руках охотничьего ружья и иного оружия.
Это привело меня к глубокому конфликту с моей семьей, отдалило от отца и сделало, как ни странно, безрелигиозным.
Я в юности думал, как сказать в графе о социальном происхождении, что написать вместо «сына священника». Неведомая сила учила меня на сына охотника, сына охотника-промысловика. Это тоже было неладно – нужна была справка из колхоза. Тот же кустарь, еще свободная профессия. Но все это было неважно.
Я не вегетарианец, не толстовец, хуже, чем толстовская фальшь, нет на свете.
Я умею мстить.
Как я ненавидел потом этот стальной нож – стальной белый нож перочинный с двумя лезвиями и отверткой. Я не взял нож на память об отце, когда отец умер – в 1933 году.
Почему?
– Ты всегда был не такой, как все. Все смеялись над тобой, и отец твой тоже. Что ты не зорил гнезд, не стрелял из рогатки. Мне было за тебя стыдно.
Стыдно!
Да! Такой знаменитый охотник – отец.
Вещи любили отца.
Ножик моего детства сохранился до смерти.
Неуклюжая больная моя мама, которую заставили насильно вести хозяйство, где пятеро детей, – вместо того чтобы слушать музыку, читать стихи. Ей ничего не оставил отец, кроме молитв в церкви, к которой сам он был в высшей степени равнодушен.
Я счастлив тем, что я успел сказать – после смерти отца, что я о ней думаю.
После этого прощального разговора мы оба знали, что <раньше>… Я вымыл ей ноги – ей было очень трудно сгибаться на уродливых руках, вымыл их теплой <водой> и поцеловал.
И мама заплакала.
Два старших сына знали в совершенстве оружие, а Сергей стрелял – до самой своей смерти был лучшим, чуть не легендарным охотником города.
Мои вкусы были иные, и я их сумел защитить, несмотря на насмешки.
Отец сам меня учил, как снимать шкуру с зайцев, кроликов.
Как <рассказать> – я сам умел – память может сохранить все давнее.
Но я никого не зарезал, ни одного кролика, ни одной козы, ни одной курицы.
Нанимать для этого кого-то, для такой работы было нельзя.
Кто убивал кроликов, я не знаю. Думаю, что отец – ощупью в сарае.
Охота с ружьем не разрешается православному духовенству, но рыбная ловля даже рекомендовалась. Охотничья страсть отца нашла разрядку в рыбной ловле.
В Америке же, на Алеутских островах, где отец был православным миссионером, более десяти лет охотился, его страсть находила выход.
Я видел много американских фотографий отца с ружьем, <стреляет> – на байдарке.
Я пытаюсь все это сказать в стихах, в рассказах – или в том, что называется рассказами.
И не случайно свою автобиографию я начал с памяти <о> животных.
Я привык отвечать ударом на удар.
У отца был козы. Я был их пастухом.
Поймали большую рыбу, щуку, и я думал, что ее отпустят сейчас назад в реку, где она… Но щука выскочила на песок и билась, каждым прыжком приближаясь к воде!
Но это были тоня отца, сети отца, лодка отца, и, наконец, ему принадлежала честь убийства.
Прыгнув, отец ухватил бьющуюся щуку за голову, пальцы, суставы в <жабры>, колени прижали светлое тело рыбы к песку, из кармана отец выхватил перочинный нож…
<1967>
Двадцатые годы
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые в сокращении – «Юность», 1987, № 11, 12.
Публиковались за границей по неправленому маш. экземпляру (А-Я. Париж, 1985).
Полностью публикуется впервые.
Подлинник рукописи хранится в Российском государственном архиве литературы и искусства, ф. 2596, оп. 1, ед. хр. 6–9.
Литературная критика двадцатых годов еще не вышла из приготовительного класса и писала с орфографическими ошибками. Так, молодой Ермилов[21] называл Киплинга американским писателем, а Войтоловский[22] в учебнике по истории русской литературы, перечисляя героев «Евгения Онегина», назвал Гремина – персонажа оперы, а не поэмы. Совсем недавно литературовед Машинский[23] на обсуждении первого тома «Истории советской литературы» уверял, что «Рычи, Китай» Третьякова[24] – пьеса, а не поэма.
