Любовь Шапорина - Дневник. Том 2
Может быть, он ждал ухода приятельниц и хотел поговорить с ней наедине? Говорят, Ахматову очень любят в Англии.
30 сентября. Разговор по телефону. Анна Петровна: «Не вздыхайте, все утрясется». Я: «Qui vivra verra, rira bien qui rira le dernier. Après nous le déluge»[63].
1 октября. Бедного обывателя, или, вернее, советского раба, продолжают бить обухом по голове: 28-го было сказано, что по дополнительным и литерным карточкам булка заменяется мукой, а 29-го это уже отменили, отменили вообще выдачу муки и крупы по карточкам. Вчера в булочных висели объявления, что 1 октября хлеба не будет, его заменят картошкой. Поэтому сегодня с утра у коммерческих булочных огромные очереди, а в простой булочной никого, и Шура благополучно получила хлеб. Детям сбавили 100 грамм. Теперь им всего 300 грамм. А иждивенческие почти уничтожили. Слухи: трамвай будет стоить 40 к., баня 3 р., квартира 1 метр 4 р. (теперь 1. 32 к.), а за комнатные излишки 9 р.
Много арестов. «Работайте побольше, ешьте поменьше».
Хоть бы дожить до будущего судебного процесса, на котором будут разбираться «преступления против человечности».
Получила сегодня письмо от Елены Михайловны Тагер и заплакала: она просит, чтобы я нашла Машу: «…сообщите мне, ничего не смягчая, ничего не скрывая, как бы ни были печальны Ваши впечатления. И наконец – самое горькое: как вам покажется, могу я еще рассчитывать на какое-то место в их памяти, в их дальнейшей жизни, или лучше мне потихоньку смыться с их горизонта и не ложиться всей тяжестью на их анкету, а может быть, и на их судьбу? Горько ставить такой вопрос, но он неизбежно будет поставлен самой жизнью»[64]. Какая кара, какое наказание должно постигнуть злодеев, испоганивших русскую жизнь?
4 октября. Производит впечатление, что кто-то хочет вызвать панику; кто-то – это не буржуазный спекулянт, а правительство, которое спекулирует на голоде и гонит в коммерческие магазины с непосильными ценами. В первый момент некоторого снижения цен в коммерческих магазинах рынок подешевел. Но когда рынок убедился, что в коммерческих ничего нет и обеспечить обывателя они не могут, рынок сразу же повысил цены. Du jour au lendemain[65] картошка с 5 прыгнула на 8 и 9 (вчера), а сегодня уже 9 и 10. Масло с 150 р. до 170, 180. Хлеб 20 р. кило. Школьникам 9-х и 10-х классов давали 550 гр., теперь их уравняли с малолетними и дают 300 гр.
По слухам, были случаи самоубийства. Женщины вешались и оставляли письма: «Кормить нечем, кормите детей сами». Или: «Муж убит на фронте…»; говорят: рабочие завода Марти послали Сталину письмо с жалобой о непомерно высокой цене на хлеб. Женщины бегают из очереди в очередь, видят пустые прилавки в коммерческих булочных и лабазах и приходят в отчаяние. И есть от чего.
Надоело, и не стоит об этом говорить; не первое потрясение мы переживаем, но страшно за детей, ведь я же без работы.
5 октября. «Ночь прошла, а день приблизился: итак отвергнем дела тьмы и облечемся в оружия света». Ап. Павел. К римлянам, Гл. 13, <12>.
Хоть бы…
14 октября. На Кузнечном рынке: толстая немолодая женщина в драповом пальто и черном платке, с красным лицом, продирается в толпе: «Бегемот, я тебе покажу, бородатая голова, бегемота, мне не замуж за тебя выходить, свой муж есть».
15 октября. Стояла на днях в очереди в нашем литерном магазине. У людей появляется опять тот «ужас в глазах», который мама когда-то, в начале 20-х годов, наблюдала у приезжающих в Дорогобуж петроградцев и москвичей. Этого «ужаса» не было во время блокады, а появился сейчас от угрозы надвигающегося голода, от бесконечных, все новых экспериментов наших правителей. Уныние, беспредельное уныние на лицах. Жизнь непосильна. Надо найти какой-то трюк, чтобы зарабатывать много денег. Наташа уехала 20 сентября с обещанием вернуться через две недели с деньгами от проданных вещей Алексея Валерьяновича. И стала там устраиваться на работу и искать комнату. С ее отъезда я получила от них 300 рублей 8 октября. Дети сидят без молока и на одной картошке, которую я занимаю у девочек. Поехала сегодня в ЛОССХ, мне должны 3700 рублей за перевод писем Петрова-Водкина (неинтересных) – платежи отложили на 30-е. Направилась к Марии Федоровне попросить взаймы – денег нет. У Бондарчуков тоже пусто, сами занимают. Какое мученье нищенствовать. Наташа на днях позвонила, на мои слова, что я сижу без денег, дети плохо питаются, эта нежная мамаша ответила: «А откуда же нам брать деньги, мы сами сидим без гроша». Как это назвать, и как назвать мою непроходимую и неисправимую глупость?
Да, надо записать: была я на общем собрании секции переводчиков Союза писателей для обсуждения постановления ЦК партии. К счастью, никто ляганьем не занимался, говорили о своих профессиональных делах. А.А. Смирнов приводил примеры неправильно переведенных Пастернаком текстов Шекспира. В переводе надо не только точно переводить смысл и идею автора, но надо, чтобы перевод был идеологически правилен с современной нам точки зрения. Например, у Шекспира в комедии «Два веронца» есть фраза, в которой встречается слово «jew», т. е. «жид». Но мы не можем оставить этого выражения. Кто-то предложил заменить «жида» ростовщиком. А.А. предпочел «нехристь».
Почему, если Шекспир хочет сказать «жид», мы должны смягчать это?
Вот потому-то я ничему и не верю, что сейчас пишется.
17 октября. «Разве не знаете, что вы храм Божий и Дух Божий живет в вас?
Если кто разорит храм Божий, того покарает Бог, ибо храм Божий свят; а этот храм – вы». 1 Коринф. Гл. 3, 16 и 17.
Вчера у Сони было опять 39, она страшно плакала, Бондарчук тотчас же разузнал адрес и телефон доктора Карпова, звонил ему, и доктор был у нас в 11 часов вечера. Антон Васильевич – редкой отзывчивости человек.
31 октября. Сейчас вернулась с гражданской панихиды по Борисе Пронине в Александринском театре. Борис Пронин – это целая эпоха, блестящая предреволюционная эпоха. Кого только он не знал, с кем не дружил. Я отдельно запишу все, что вспоминается о нем, все наши встречи, отношения, все его рассказы[66].
Говорили у гроба Вивьен, Мгебров, Скоробогатов, Тиме. Мгебров знал его еще в студии Станиславского, указал на ту роль, которую Борис сыграл в организации 1-й и других студий[67], – «в нем было нечто от средневекового рыцарства, он был подлинный трувер искусства, театра. Как у трубадура, в нем не угасал энтузиаст, любовь к театру». Мгебров называл это куртезианством[68]. Хорошо говорил.
5 ноября. Мои испытания не кончились: у Сони порок сердечного клапана, шум. Что же это такое, за что? Если этот ребенок погибнет, я жить не стану. Довольно. Я совершенно подавлена.
Но и у всех настроение подавленное, угнетенное до последней степени.
С неделю тому назад пришла ко мне Маргарита Константиновна Гринвальд. Весь прошлый год, вернувшись из Иванова, она преподавала английский в университете, составила блестящую историко-политическую хрестоматию для студентов, подготавливала диссертацию, была прописана. И вдруг в августе приказ уехать из Ленинграда, жить не ближе сто первого километра. Кто-то (по-видимому, Тарле) был у Шикторова, долго его упрашивал, причем Шикторов ему говорил: «Вы не все знаете». Наконец Шикторов обещал разрешить ей остаться. Но через несколько дней Тарле позвонил секретарь Шикторова Соловьев, что разрешения не последовало. М.К. уехала в Вишеру[69] и там кончала диссертацию. Она приехала сюда за вещами, чтобы ехать в Иванов. Я стала ее уговаривать пойти самой к Шикторову или, по крайней мере, его секретарю, но она и слышать об этом не хотела. Слишком натянуты, «избиты» были нервы, чтобы вновь приниматься за бесплодные хлопоты. М.К. у меня ночевала, отдохнула на хорошей кровати и в конце концов поддалась моим уговорам. Решили, что она пойдет в НКВД и постарается добиться по телефону секретаря. (Надо сказать, что недели две тому назад М.К. послала письмо этому самому Соловьеву и ответа не получила.)
Через полчаса она вернулась ко мне – капитан Соловьев назначил ей прийти на следующий день. Она захватила с собой свою хрестоматию, диссертацию, Соловьев взял ее «дело», стал его перелистывать. «Бывает, бывает, – говорил он, – и из-за таких пустяков вас мучили… Когда это было, ведь быльем поросло».
Взял у М.К. заявление, снес Шикторову на подпись, разрешили прописку на шесть месяцев и посоветовали вновь хлопотать о снятии судимости!! А судили ее в 30-м году, сослали на Беломорканал на 3 года[70]. Вернувшись, она была прописана здесь. В 35-м высылка в Уфу на 3 года, затем переехала в Иванов… Следовательно, судимости ее уже 16 лет, и она все еще не снята!!
Маргарита Константиновна пришла прямо ко мне: «Вы моя благодетельница, если бы не вы, я ни за что не решилась бы на этот шаг».
А эти-то мерзавцы, отказывая Тарле, о чем думали? Он ведь только тут, при ней, впервые ознакомился с делом.
