Сергей Шаргунов - Катаев. "Погоня за вечной весной"
«— Ах, Моисей Генохович, но ведь аванс не под какого-нибудь Меньшикова — ведь аванс под самого Пуриппсевича, а? Под самого Владимира Митро…
— А! Ай ему в рот палкой, не говорите мне про этого проклятого с… с… союзника!»[3]
(На самом деле Корнфельда звали Михаил Германович.)
Как правило, ранние рассказы Катаева — живые, построенные на сцепке деталей, с тонким юмором, еще и всегда слегка дидактичны. Набожен герой «Весеннего звона». «Каждый день утром и вечером я хожу в церковь», — рассказывает он о своей Страстной седмице. Ошибочно приревновав к девочке, в которую влюбился, знакомого мальчика Витьку, он заложил мнимого соперника его матери и из-за мук совести начал гореть, как от температуры, чтобы в пасхальный день исповедаться при встрече:
«— Прости меня.
— За что?
— За то, что я на тебя наюдил.
— А ты разве юдил?
— Юдил, что ты курил».
Детски-назидательный дух первых вещей подтверждает и «Стихотворение в прозе» 1913 года, перекликающееся с поздними катаевскими знаменитыми сказками и историями для детей («Жемчужина», «Пень»). Это история победы весны над зимой и отдельного бессмысленного упорствования: «Лишь один на дне оврага, лишь один сугроб угрюмый — от метелей злых остаток — не растаял под лучами благодатного светила». Заканчивается все, конечно же, триумфом солнца: «И сугроб холодный таял. Он не мог томиться дольше под горячими лучами… И сугроба в жаркий полдень под ракитами не стало, а на этом месте вырос кустик маленьких фиалок».
Несомненно, катаевская проза росла из его поэзии, и хотя он потом ее забросил и возвращался к ней редко, неистребимой сутью его прозы сделалась сильнейшая поэтичность.
В газеты и журналы он тянул с собой брата, возможно, пытаясь пристрастить к писательству, что спустя годы удалось. «Женька, идем в редакцию!» — кричал Валя. «Я ревел, — вспоминал Петров, предполагая: — Он водил меня потому, что ему одному идти было страшно».
Катаев исписывал стихами и прозой тетради и даже свободные страницы учебников.
Он много писал о природе — море, луна и месяц, хрустальный хор светлячков, весна и ветер, но и о любви, влюбленности, страсти, а часто обо всем сразу, смешивая пейзаж и образ спутницы, порой доходя до игривого экстаза:
Как пьявки губы, и взгляд как жало,
Горячий шепот как шелест роз.
Тоска и радость мне сердце сжала.
Люблю улыбки твоей наркоз.
Вале казалось не только естественным, но и интересным быть патриотом. Горячим. Как славное Черное море. Хоть бы и с перехлестом. Этот ранний патриотизм был сродни раннему эротизму. Причины были везде и во всем — от пушечного ядра на Николаевском бульваре до военных наперсных крестов в шкафу: сплетение родовых корней, домашняя атмосфера, сердечные порывы.
В балагане на Куликовом поле он смотрел представление, посвященное Порт-Артуру, и «страдал за унижение России», проигравшей японцам. Сделанный из папье-маше длинный броненосец «Петропавловск», полотнище Андреевского флага на матче… «В моей душе шевельнулось горячее чувство восторга, хотя я еще тогда не знал, что это необъяснимое чувство называется патриотизмом».
…Город, возникший вокруг крепости, возведенной под руководством освободителя южных земель от турок полководца Суворова[4], устроителя Новороссии светлейшего князя Потемкина-Таврического… Одесса адмирала-испанца де Рибаса, француза-градоначальника герцога Ришелье и его преемника графа Лонжерона. Город, где столько раз была война и менялись власти. Город горящего майским вечером вместе с людьми Дома профсоюзов на том самом Куликовом поле, которое Катаев попросту называл Кулички и напротив которого жила его семья, переехавшая на Канатную…
«Сухой, сильный степной ветер нес через Куликово поле тучи черной пыли…» — наблюдал он, и ему приходили в голову зловещие образы бойни.
В 1912 году, в столетие Отечественной войны, Катаев выступил в гимназии, где проходило торжественное литературно-художественное утро, со стихотворением:
Война недолго продолжалась.
В России скоро не осталось
Ни одного врага, и вот —
Вздохнул свободнее народ.
Настали святки. Все ликуют.
Несется колокольный звон.
Победу русский торжествует.
Погиб, погиб Наполеон…
Пока в России дух народный
Огнем пылающим горит,
Ее никто не победит!
На последних строчках он «выбросил вперед руку со сжатым кулаком».
Он помнил пересказанную ему бабушкой со слов прабабушки историю про артиллерийского прапорщика Щеголева, героя Севастопольской кампании, отбившего английский десант и спасшего Одессу. «Бабушка вытирала платочком слезы восторга, и я тоже начинал плакать от гордости за русскую армию и мечтал стать когда-нибудь таким же прапорщиком артиллерии, как Щеголев».
А бывало и так… В 1911-м Катаев, которому еще не исполнилось пятнадцати, все в том же «Одесском вестнике» выступил со стихотворным обращением «Пора (Посвящается всем монархическим организациям)»:
Волнуется русское море,
Клокочет и стонет оно.
В том стоне мне слышится горе:
«Давно, пора уж давно!»
Да, братья, пора уж настала,
От сна ты, Россия, проснись.
Довольно веков ты дремала,
Пора же теперь, оглянись!
Ты видишь: на западе финны
Свой точат коварно кинжал,
А там на востоке раввины, —
Китайский мятеж обуял.
И племя Иуды не дремлет,
Шатает основы твои,
Народному стону не внемлет
И чтит лишь законы свои.
Так что ж! неужели же силы,
Чтоб снять этот тягостный гнет,
Чтоб сгинули все юдофилы,
Россия в себе не найдет?
Чтоб это тяжелое время
Нам гордо ногами попрать
И снова, как в прежнее время,
Трехцветное знамя поднять!
(«Одесский вестник» явно опечатался: вместо «равнины» набрано «раввины» — вероятно, от полноты чувств.)
Эти стихи занятно диссонируют с биографией Катаева, не раз впоследствии в прозе и в жизни показывавшего себя вполне «юдофилом».
В 1912-м «Одесский вестник» помещает торжественные стихи Катаева «Привет Союзу русского народа в день шестилетия его»:
Привет тебе, привет,
Привет, Союз родимый:
Ты твердою рукой
Поток неудержимый,
Поток народных смут, —
Сдержал. И тяжкий путь
Готовила судьба
Сынам твоим бесстрашным,
Но твердо ты стоял
Пред натиском ужасным,
Храня в душе священный идеал.
Шесть лет прошло.
Рассеял ветер тучи,
И засиял Российский небосклон,
Зарею новою и чудной озарен.
Взошла для нас заря,
Настало пробужденье.
И пусть же русский дух —
Могучее стремленье
Гнет вражеский в мгновение сломит
И знамя русское высоко водрузит.
Взошла для нас заря…
Колени преклоните
И в любящей душе
Молитву сотворите:
«Храни Господь Россию и Царя».
(В 1913-м это стихотворение вышло почти в том же виде, стихотворец убрал эпитет «чудный» про зарю и переменил сроки: «Семь лет прошло».
Стих гуляет по Интернету в варианте, где написано «преклони» и «сотворяя», и таким образом в последней строфе пропущено сказуемое, но это не рано пробудившийся катаевский мовизм — «пишу, как хочу», а опечатка небрежно переписавшего из архива.)
Когда в романе «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона» он пишет: «Генеральша варила варенье, а генерал сидел в бархатном кресле и читал черносотенную газету «Русская речь»», хочется поинтересоваться — уж не со стихами ли юного Вали?
Например, теми, что вышли 14 апреля 1913 года на мелованной бумаге в пасхальном вкладыше в газету:
На устах — слова привета.
Перезвон колоколов…
Сколько жизни! Сколько света!
Сколько солнца и цветов!..
До этого 30 января 1913 года в «Русской речи» появилась статья «Школьные учебники», подписанная «В. К-въ» (с большой вероятностью, за авторством шестнадцатилетнего Катаева — он признавал, что подписывался так!), где со знанием дела бойко критиковалось гимназическое образование и, в частности, хрестоматии для чтения по русскому языку и учебники по русской литературе. «В некоторые хрестоматии для учеников младших и средних классов ныне уже включены, как образцы для изучения, отрывки из Максима Горького, Тана, Якубовича и других представителей современной оппозиционной литературы, — беспокоился автор. — В истории литературы еще ярче выступает это оппозиционное начало; в популярной для учеников форме проводится идея о «прогрессивных задачах» в нашей литературе и в обществе, а то, что явно противоречит этой идее, либо совершенно исключается, либо освещается как «материал реакционный», не заслуживающий внимания». Автора огорчали осмеяние знаменитой «Переписки с друзьями» Гоголя, замалчивание славянофилов и то, что «памятный роман» Достоевского «Бесы» противопоставляется «русскому свободомыслию».
