Джованни Джерманетто - Записки цирюльника
Глава XXXIV
Снова в Советской стране. Моя… смерть!..
Тяжелый удар ждал меня в России. Первая острая радость от пребывания в дорогой мне стране через несколько дней сменилась чувством тяжелого, безутешного горя: умер Ленин.
Я никак не мог этому поверить, я так хорошо помнил его живым! Казалось, так еще недавно я встретился с ним в кремлевском коридоре… И теперь увидеть его неподвижным среди непрерывного потока людей в Колонном зале!..
Но надо было жить и работать, вдвойне работать, потому что ушел он…
В Москве я нашел старых друзей: Серрати, Грамши. Серрати вернулся к нам: сбылось предсказание Марабини!..
Иногда по вечерам мы с Серрати вспоминали старые битвы. Он рассказывал отдельные случаи из своей богатой революционными приключениями жизни в Америке, во Франции, на далеких океанских островах, в Швейцарии…
— Где ты познакомился с Муссолини? — спросил я у него в один из таких вечеров.
— В Швейцарии. Потом знал его и в Италии. В эмиграции он всегда держался особняком, был угрюм, молчалив, любил позировать. К работе питал отвращение и предпочитал жить за счет товарищей. А работа в эмиграции не легка. Я целые дни тогда пропадал, носился из края в край республики, а он сидел у меня дома, бездельничал. Я всячески старался его приохотить к нашей работе, но он только пожимал плечами. Мелкая, ежедневная, кропотливая работа организатора была ему не по душе: подавай ему размах, командное положение, аплодисменты. В Италии он продолжал бывать у меня, работал плохо… все мечтал о журнале, о трибуне. Помню, когда я отказался от руководства одной провинциальной газетой — отказался потому, что не мог оставить другую партийную работу, — он примчался ко мне. Меня не было дома. Он полетел по указанному адресу, разыскал меня и стал просить рекомендовать его взамен себя, соглашаясь на меньшую даже оплату.
Серрати говорил о Муссолини чрезвычайно спокойно, покуривая при этом сигару.
— Он мечтал всегда о газете. И получил «Аванти». Но он пытался предать ее врагам пролетариата. Это ему не удалось. Тогда он разрушил ее.
При этом воспоминании голос Серрати меняется и брови сдвигаются. На мгновение он смолкает, затем тихо, медленно, как бы про себя:
— Я… я нанес ущерб партии, но вовремя спохватился. У меня впереди несколько лет, я исправлю еще то зло, которое причинил, не правда ли? Но он… он наградил тех, кто разгромил «Аванти».
Серрати встал и заходил по комнате.
— Наступают тяжелые времена. Что ж, поборемся, не так ли Меднобородый?
И он снова спокоен, улыбается.
— Расскажи-ка мне какую-нибудь историйку о Кунео!
Мы переходим к более веселым темам.
— Помнишь, как ты, в твоих горах, выступал на собрании против меня? — вспоминает он.
Помню ли я? Еще бы!
Как-то, возвращаясь с поездки по нашей провинции, я должен был задержаться в одной горной деревушке из-за поломки велосипеда. Оказалось, что в этот вечер здесь выступал Серрати, тогда максималист. Никого из коммунистов не числилось в списке ораторов, и я решился остаться на собрании. Как был удивлен Серрати, неожиданно встретившись со мною! У меня с собою совершенно случайно оказалось несколько номеров старого «Аванти» со статьями — и весьма боевыми — самого Серрати. Цитатами из этих статей я опровергал Серрати в тот вечер. Серрати был побит Серрати же!
— Этакая каналья, — говорит Серрати, — ты ведь мой ученик! — и смеется детским смехом.
Вскоре он уехал в Италию — на передовые позиции.
Мы проработали с ним рука об руку еще два года… до самой его смерти.
Во время этой моей поездки в Россию я… умер. Произошло это по двум причинам, одной из которых были размеры СССР, а второй — рассеянность моей родственницы.
Я работал в руководстве Профинтерна. Свой отпуск я решил посвятить ознакомлению со страной: предпринял весьма приятное путешествие по Волге, двигаясь, таким образом, с запада на восток. Возрастающее согласно законам географии расстояние между мной и моей родиной явилось причиной того, что моя мать не получала в течение трех недель моих писем, которые я, однако, писал ей регулярно раз в неделю. Случилось так, что в это же самое время мой брат получил от жены одного родственника, гостившего перед этим у него, телеграмму следующего содержания: «Твой брат скончался». И ни одного слова объяснения! Так как нас в семье только два брата, то было ясно, что речь идет обо мне! Он навел справки в редакции «Унита» и получил малоутешительный ответ: «Не имеем известий, наведем справки». Ни Коминтерн, ни Профинтерн ничего не могли добавить к этому. От матери скрывали печальное известие, но потом из боязни, чтобы она не узнала это из чужих уст, решили сообщить ей. В буржуазных газетах появились обо мне некрологи. Муниципалитет, где я числился муниципальным советником, даже вывесил флаг с траурной каймой. Не всякому при жизни бывает оказана такая честь! И не каждый имеет удовольствие читать некрологи о собственной особе. Смею уверить, что это были чрезвычайно доброжелательные некрологи, в которых меня называли «хорошим, честным противником», «отважным, бесстрашным бойцом за свои идеи, шедшим за них в изгнание и на каторгу», и тому подобное. Весьма приятно…
В самый разгар этой траурной кампании выяснилось, что телеграмма была послана гостившему у брата родственнику и сообщала она о смерти его брата.
Тут подоспела наконец и пачка моих волжских писем. Бедная моя мать чуть не умерла от радости. А в Москве, куда через итальянские газеты тоже дошла было весть о моей смерти, встретившийся со мной на лестнице товарищ из Индо-Китая Нгуен Ай Куок (Хо Ши Мин) чуть не упал в обморок.
— Ты жив!
— Как видишь! — ответил я.
Глава XXXV
Римский салют
Через несколько месяцев после моей «смерти» я возвратился на родину.
Поэты и националисты называют Италию «садом Европы», но сад этот охраняется недобрыми садовниками, поливающими цветы его кровью трудящихся.
Передо мной встала задача проникнуть в оный сад без ведома охраняющих его.
Жителям пограничных местностей разрешается проезд с одной стороны границы на другую по специальным пропускам сроком на двадцать четыре часа. Выдаются эти пропуска довольно легко, особенно «приличным» персонам. По этой причине я оделся снобом, нанял автомобиль, закурил сигару потолще и с видом благонамеренного буржуа предстал перед дежурным чиновником таможни. Машина, толстое кольцо с фальшивым брильянтом на пальце и сигара, предложенная чиновнику, возымели магическое действие. Пропуск был мне немедленно выдан, и через несколько секунд моя машина остановилась перед пограничным постом, находившимся ужена итальянской земле. Часовой, даже не взглянув на пропуск, махнул рукой и произнес:
