Марина Цветаева - Том 4. Книга 2. Дневниковая проза
<1926>
Марина Цветаева
<Ответы на анкеты газеты «Возрождение»>
1. Искусство в 1925 году. Какие достижения искусства, в наиболее близкой Вам области, за 1925 год представляются Вам наиболее значительными?
Самым выдающимся явлением русской литературы за 1925 год считаю прозу Бориса Пастернака (Борис Пастернак. — Рассказы. — изд<ательство> «Круг»).
2. Пожелания русских писателей на Новый Год.
Для России — Бонапарта. Для себя — издателей.
3. Какие произведения закончены Вами в истекшем 1925 году?
Поэма «Крысолов», Герой труда (памяти Валерия Брюсова) — проза. Целый ряд отдельных стихотворений.
4. Какие Ваши произведения остались незаконченными на 1926 год и над чем предполагаете работать в предстоящем году?
«Faire sans dire».[162]
5. Какие Ваши произведения были напечатаны и где?
«Воля России» — «Крысолов», «Герой труда», «Мои службы»; «Дни» — «О Германии»; «Своими путями» — К юбилею Бальмонта. Стихи в «Современных Записках», «Днях», «Последних новостях» и «Своими путями». В «Ковчеге» — «Поэма Конца». В Рождественских номерах «Дней» и «Последних новостей» проза «О любви» и «Из дневника».
6. Какие из Ваших произведений были переведены на иностранные языки и какие?
Несколько стихотворений на чешский.
7. Какие произведения русской зарубежной беллетристики, появившиеся в 1925 году, по Вашему мнению, являются наиболее ценными?
Вся творческая работа Ремизова. Из молодых — рассказ «Тиф» Сергея Эфрона и, его же, «Октябрь» (глава из «Записок добровольца» в III книге «Архива русской революции»).
<1926>
<Ответ на анкету газеты «Последние новости»>
1926 год (анкета среди писателей, ученых и политических деятелей)
Мои пожелания на 1926 год.
Себе — отдельной комнаты и письменного стола.
России — того, что она хочет.
Марина Цветаева
Париж, 30-го декабря 1925 г.
<Ответы на анкеты «Новой газеты»>
1. Ваше первое литературное выступление?
Первую свою книгу стихов «Вечерний альбом» я выпустила в 1911 г., в Москве, в VII кл<ассе> гимназии. Издала сама.
2. Самое значительное произведение русской литературы последнего пятилетия?
Лучшей книгой за последние пять лет считаю «Охранную грамоту» Бориса Пастернака (проза), отрывки из которой печатались в советском журнале «Звезда».
<1931>
<Ответ на анкету журнала «Числа»>
Что вы думаете о своем творчестве?
Разбросанным в пыли по магазинам,
Где их никто не брал и не берет —
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
Марина Цветаева
Москва 1913 — Париж 1931
В гостях у М.И. Цветаевой
«Если бы тема была — „как живет и работает“, — я бы пригласила вас к себе, именно для того, чтобы вы увидели, что работать в моей обстановке (глагол: обстать) в достаточной мере невозможно. А так — предпочитаю встречу на воле».
«Воля» — один из парижских вокзалов, где я поджидаю Марину Ивановну, живущую за городом. Она не одна. В ее руку вцепился сын. Из-под синего берета торчат светлые кудельки — в скобку, как у русского парня.
— Я люблю рисовать, — заявляет он в виде приветствия. — Смотрите, русский автомобиль.
— Который, почему русский?
— Потому что странный.
Мы пересекаем площадь и располагаемся в кафе. М<арина> И<вановна> закуривает и говорит:
— Право же, я не могу высказываться о западной литературе. Она — не моя, и эмигрантская не моя, и советская не моя, сама литература — не моя. Не хочу говорить о том, чего до конца не знаю. Я же не специалист — читаю, что люблю. А что я знаю, я одна знаю — мои вещи…
— Вот о них и расскажите. Закончена ли ваша крымская поэма? Я ее слышала в отрывках на вашем вечере.
— С «Перекопом» у меня сложная история. Закончила — но и не закончила.
— Как же так?
М<арина> И<вановна> не смеется, но лицо у нее такое, как если бы за ним скрылся смех.
— Поэма о стодневном перекопском сидении. Жизнь вала, работы по укреплению, аэропланный налет, приезд Врангеля и, наконец, — знаменитый прорыв, когда ночью служили молебен и «потушить огни» — двинулись. Прорвались и вышли — на Русь… Перетопили латышей. На этом я и кончила, но мне хотелось дать и последний Перекоп, последних два, три дня, конец всего. Тут-то и начинается. Не могу найти очевидца. Предлагают мне побеседовать со штабным генералом. Но мне ведь не генерал нужен, а рядовой офицер — мелочи важны, какая погода была, какие слова говорились. Наконец, отыскали мне какого-то дроздовца — теперь работает на заводе. Пишу ему. Получаю ответ — в таком смысле: по субботам мы пьем, в иные же дни некогда. А так как при вас пить неловко, то, значит, потеряем мы свой единственный день отдыха… Так ничего и не вышло. «Документ» сохранила.
Наступает поистине «минута молчания».
— Правда ли, — вспоминаю я, — что вы пишете поэму по-французски?
— Да. Знаете «Мтлодца»? Я попробовала перевести, а потом решила — зачем же мне самой себе мешать, — кроме того, многого французы не поймут, что нам ясно. Вышло, что вокруг того же стержня заново написала. У них, например, нет слова «вьюга» — пришлось говорить о снеге, чтобы подготовить, — а когда я, наконец, произношу «rafale» — ясно, что это не ветер, а метель… Я и сама никогда не думала, что возьмусь за такую работу. Вышло это почти случайно: Наталья Гончарова, знавшая вещь по-русски, сделала иллюстрации и пожалела, что нет французского текста. Я и начала — ради иллюстраций, а потом сама вовлеклась.
— Как же вы, с вашей-то разбойничьей манерой, изломали благовоспитанный и такой установившийся французский стих?
М<арина> И<вановна> дергает плечом. В ней есть нечто мальчишеское.
— Не знаю. Вот вам одно из основных правил французского стихотворения, в каждой грамматике найдете: нельзя, чтобы встречались две гласные, так, например, нельзя написать fu es. Скажите на милость, почему «tuer» можно, a tu es — слово, которым Бог человека утвердил: ты ecи, сказать нельзя? Я с этим не считаюсь. Пишу, как слышу.
— Вы стихи проверяете на слух?
— Как же иначе? Когда-то их пели. Когда нравится строка, непременно ее произносишь вслух. И если даже про себя читаешь стихи, так внутренне их все-таки выговариваешь, внутри рта.
